— Ставлю бутылку шампанского в качестве утешительного приза за комплекс неполноценности! — предложил я.

— Что это значит?

— Это значит, что я разделаю вас как Бог черепаху, а в утешение принесу вам бутылку шампанского. Но, как я уже говорил, лучше в парном турнире. У вас есть партнер?

— Да, у меня есть партнер! — ответила она с боевым задором. — Когда играем?

— По мне, так прямо сегодня, после работы, часов в пять. Чтобы вы недолго мучились неизвестностью. Но без предварительной записи мы же, наверное, не попадем на корт?

— С этим мой друг как-нибудь разберется. У него, кажется, есть кто-то в службе распределения теннисного времени.

— Где будем играть?

— На нашем заводском корте, в Оггерсхайме, я могу дать вам схему проезда.

Попрощавшись с ней, я явился в вычислительный центр и попросил господина Таузендмильха, взяв с него слово, «что это останется строго между нами», распечатку актуального расписания тренировок на теннисных кортах.

— Вы в пять часов еще будете здесь? — спросил я его.

Он заканчивал работу в половине пятого, но поскольку был молод, то с готовностью согласился задержаться и дать мне ровно в пять еще одну распечатку.

— Я обязательно доложу директору, господину Фирнеру, о вашей самоотверженной помощи.

Он просиял.

По дороге к главной проходной мне встретился Шмальц.

— Ну, как пирог, понравился? — осведомился он.

Мне хотелось думать, что его съел таксист.

— Передайте вашей супруге мою сердечную благодарность. Очень вкусный пирог! Как дела у вашего Рихарда?

— Спасибо, нормально.

Бедный Рихард! Тебе никогда не дождаться от отца более высокой оценки.

В машине я просмотрел распечатку сегодняшнего расписания тренировок на кортах, хотя знал, что не найду в ней записи о резервировании теннисного времени для фрау Бухендорфф или для Мишке. Потом я какое-то время просто сидел и курил. Играть нам, собственно, и необязательно: если Мишке в пять часов приедет и в нашем распоряжении действительно будет корт, значит, он попался. Но я все же поехал в Херцогенрид,[57]в школу к Бабс, которая была у меня в долгу, чтобы привлечь ее к участию в матче в качестве партнерши. Там как раз началась большая перемена, и я убедился, что Бабс была права: во всех углах обнимались и целовались парочки. Многие были в наушниках, даже среди тех, что стояли в компании с другими, играли или целовались. Может, им было недостаточно впечатлений, получаемых из внешнего мира? Или эти впечатления, наоборот, были для них невыносимы?

Я поймал Бабс в учительской, где она дискутировала с двумя практикантами о Бергенгрюне.[58]

— А я считаю, что его надо вернуть в школьную программу, — сказал один. — Великий тиран и суд,[59]политика вне примитивной, голой злободневности — это нужно нашей молодежи.

— Сегодня в мире опять столько страха, а Бергенгрюн говорит всем своим творчеством: не бойтесь! — поддержал другой.

— А мне кажется, Бергенгрюн безнадежно устарел… — растерянно возразила Бабс.

— Но фрау директор! — воскликнули ее оппоненты в унисон. — До Бёлля, Фриша и Хандке сегодня никому уже нет дела. Как же нам иначе подвести молодежь к теме новейшей истории?

— Бог в помощь! — прервал я дискуссию и отозвал Бабс в сторонку. — Извини, пожалуйста, но ты сегодня обязательно должна играть вместе со мной в теннис. Это очень важно!

Она обняла меня, сдержанно, сообразно месту и времени.

— Надо же! Кого я вижу! Ты ведь обещал съездить со мной весной в Дильсберг![60]А сам являешься, только когда тебе что-то понадобилось. Я, конечно, рада тебя видеть, но я все равно обиделась. — Она действительно смотрела на меня с радостью и в то же время обиженно.

Бабс — живая и отзывчивая женщина, маленькая, крепкая, с быстрыми движениями. Я знаю немногих пятидесятилетних женщин, которые так небрежно одеваются и так непринужденно себя ведут, сохраняя при этом обаяние своего возраста и не стремясь променять его на неестественную моложавость. У нее плосковатое лицо, глубокая поперечная складка на переносице, полные губы, решительный, иногда даже строгий рот, карие глаза с тяжелыми веками и коротко стриженные седые волосы. Она живет вместе со своими двумя давно выросшими детьми, Рёзхен и Георгом, которым с ней настолько комфортно, что они никак не решатся начать самостоятельную жизнь.

— Неужели ты действительно забыла нашу поездку в Эденкобен,[61]в День отцов?[62]Тогда получается, что это скорее мне надо обижаться на тебя!

— О боже!.. Где и когда я должна играть в теннис? Неплохо бы, конечно, узнать — почему?

— Я заеду за тобой в четверть пятого. Домой, договорились?

— А потом отвезешь меня на репетицию! — Она поет в хоре «Маннхаймер-лидертафель».

— С удовольствием. Мы с тобой сегодня играем с пяти до шести на теннисном корте РХЗ в Оггерсхайме. Смешанный парный турнир с одной секретаршей и ее другом, главным подозреваемым в деле, которое я сейчас расследую.

— Как интересно! — сказала Бабс.

Иногда мне кажется, что она не принимает мою работу всерьез.

— Если тебя интересуют подробности, я расскажу тебе все по дороге. А если нет — тоже неплохо: мне нужно, чтобы ты вела себя естественно и непринужденно.

Раздался звонок на урок.

Надо же — он действительно звучал так же, как и в мои школьные годы. Мы с Бабс вышли в коридор. Ученики устремились в свои классы. Они были не только иначе одеты, чем мы, и носили другие прически — у них были другие лица. Они показались мне какими-то более неприкаянными, они явно знали больше, чем мы в свое время, но эти знания их не радовали. У них была какая-то вызывающая, грубая и в то же время неуверенная манера двигаться. Воздух вибрировал от их крика и грохота. Мне даже стало не по себе.

— Как ты здесь выдерживаешь, Бабс?

Она не поняла. Возможно, не расслышала вопроса. Она вопросительно посмотрела на меня.

— Ну ладно, до скорого. — Я поцеловал ее. Несколько учеников засвистели.