Но из головы так и не выходил тот случай на танцполе. Там он выглядел совершенно по-другому, когда из-за охватившей меня паники все пошло наперекосяк, а в ушах свистело настолько сильно, что я едва не потеряла сознание. Как и после, когда Эмброуз сидел со мной на террасе, заполняя тишину бессмысленной болтовней, пока я сражалась за каждый вдох. А еще удивляло то, что случилось между этим, совершенно незначительный нюанс: Эмброуз схватил меня за руку и начал вытаскивать с танцпола, я же – вспыльчивая, недружелюбная – крепко сжала его пальцы. И он сжал мои в ответ. Словно я задала ему вопрос, а он на него ответил. Или принял брошенный вызов, не говоря ни слова.

Еще около часа я проторчала на вечеринке, скорее ради Джилли, чем для себя. Пообещав ей «создавать воспоминания», я пыталась сделать все, чтобы они остались хорошими. Мы танцевали вдвоем и пили пиво за наше будущее, когда привезли новый бочонок. Я больше не видела Эмброуза, хотя, стоило признаться, искала его глазами в толпе каждый раз, как замечала краем глаза розовые перья.

В три тридцать утра мы уселись в машину с какими-то знакомыми Джилли и отправились по домам, опустив все стекла на окнах и наслаждаясь прохладой ночи. Меня высадили второй на пороге темного крыльца. Оказавшись внутри, я увидела Уильяма, уснувшего на диване, где он часто проводил ночи, когда они с мамой болтали допоздна. Ботинки его стояли рядом, руки лежали сложенными на груди, и он спал как убитый. Я подняла вязаный шерстяной плед с соседнего кресла, расправила и накрыла Уильяма, который даже не шелохнулся.

Я понимала, что и сама должна падать от усталости, так как была на ногах почти сутки, но, даже оказавшись под одеялом в комнате с включенным кондиционером, не могла заснуть. Сдавшись, взяла телефон с тумбочки, где оставила его заряжаться, и открыла новости. Первым, что попалось на глаза, была фотография кирпичного здания, возле которого выстроились машины скорой помощи. Я пролистнула статью вниз, не вчитываясь в написанное и выискивая лишь то, что сейчас имело для меня значение.

ЭЛИЗАБЕТ ХОКИНС, 17 ЛЕТ.

ДИМИТРИЙ БАРКЛАЙ, 16 ЛЕТ.

СЬЕРРА КОУПЛЕНД, 17 ЛЕТ.

МАРКУС ШЕФФИЛД, 15 ЛЕТ.

УИЛЛА МАРТИН, 16 ЛЕТ».

В ближайшие дни в новостях покажут их фотографии, появится много интервью со знакомыми и напишут о похоронах. Но сегодня вечером были только эти безликие имена, обозначающие неопровержимый факт. Так происходило всегда, если это не касалось лично тебя, если сердце не сжималось при виде имен и фамилий, если это были чужие дети, братья, сестры, любимые.

Но имя «ИТАН КАРУЗО, 17 ЛЕТ» семь месяцев назад я восприняла по-другому. Потому что оно было моим.

Песок холодил ноги в ту августовскую ночь. Под звуки музыки, доносившейся из патио, я подхватила ремешки сандалий большим пальцем и сунула телефон в карман. Впереди раскинулся пологий темный пляж, а также были видны огоньки гостиниц и домов, расположенных в стороне. Решив немного прогуляться, прежде чем отправиться в номер, я зашагала вперед.

Если бы на нем не было белой рубашки, сияющей в лунном свете, я бы не заметила его. Но это произошло. Мальчик, приглашавший меня на танец, стоял у самой кромки воды, и его трудно было не заметить. Нет, даже не так. Я не могла представить его в какой-то другой обстановке.

Но больше всего поразило то, что и он увидел меня. Когда кто-то посреди ночи на пляже любуется океаном, его не следует отвлекать. Это одно из неписаных правил. Поэтому я, опустив голову, тихо прошла мимо, но тут услышала за спиной:

– Уже освободилась?

Забавно, что у нас в памяти остаются мельчайшие детали тех событий, которые мы не в силах забыть: как песок холодил ноги, как оттягивали палец сандалии, покачиваясь от ветра, как его белая рубашка контрастировала с моим платьем, настолько темным, что даже странно, как он вообще разглядел меня в темноте.

– Да, – ответила я. – В кои-то веки меня отпустили пораньше.

– Разве это рано? – Он оглянулся на патио, где все еще продолжалась вечеринка и даже издали виднелись двигающиеся фигуры. – Боже, а мне казалось, что уже поздно.

Я не знала, что ответить на это, к тому же не покидало чувство, будто мне следует уйти и оставить его в одиночестве, на которое он рассчитывал, придя сюда. Но ведь именно он заговорил первым.

– Свадьбы отнимают много сил, – сказала я. – По крайней мере, так говорят.

– Так говорят? Ты должна знать. Ты же бывала на многих свадьбах!

– Работала на многих свадьбах, – поправила я. – А это совсем не то, что быть гостем. Я не участвую в действии, а, скорее, наблюдаю, как какой-то ученый.

– Надо же, – хмыкнул парень. В его голосе слышался едва заметный акцент, присущий жителям северных штатов. – Я никогда не смотрел на это с другой стороны. Впрочем, моя работа заключается в скашивании травы.

– Это не так эмоционально?

– Только если для травы.

Я рассмеялась.

– Никогда не смотрела на это с другой стороны.

– О, ландшафтный дизайн завораживает. Хотя на деле совершенно иначе.

На секунду между нами повисла тишина, пока мы смотрели на разбивавшиеся о берег волны. На горизонте виднелась рыбацкая лодка, огни которой мерцали в воде.

В патио раздался громкий возглас, сопровождаемый подбадривающими криками, и мы дружно обернулись. Посмотрев более пристально на него, я увидела длинные ресницы и выступающий подбородок, чего раньше не замечала.

– Твоя семья веселится, – сказала я.

– Семья моего отца, – тут же поправил он меня.

«Ла-а-адно», – подумала я.

Видимо, осознав, как это прозвучало, Итан одарил меня извиняющейся улыбкой.

– Прости. Просто все… сложно.

– Обычно семьи такие, – попыталась я успокоить его.

– А твоя?

Я на мгновение задумалась.

– Не совсем.

Итан рассмеялся.

– О, я понимаю. Ты все еще не можешь расслабиться. Хмурые гости разбрелись кто куда, и тебе кажется, будто работа продолжается.

– Нет, нет, – подняв руку, запротестовала я, – просто… моя семья состоит лишь из мамы и меня. И еще Уильяма. Так что некому все усложнять.

– Уильяма?

– Ее лучшего друга и по совместительству моего крестного отца, который ведет себя словно родной отец, хотя им и не является, – сказала я, используя объяснение, придуманное мной еще в начальной школе, во время недели «знакомства с семьей», как только возник этот вопрос. – Мой настоящий отец умер, когда мне было три года.

– Ой, сочувствую.

Я пожала плечами.

– Я его толком не знала и не помню, так что даже не скучаю по нему.