прячетесь от меня, как Ева от Адама? Мы ведь с вами запретного плода еще не откушали.

— На что это вы намекаете?

— Нам не мешало бы просушиться. Снять одежду, развесить ее по деревьям…

— Я как-нибудь без вас. Не маленькая, сама разденусь.

— Сонечка! — простонал Ржевский, выбираясь на берег. — Позвольте вам помочь. Разве вы не знаете, что только гусар может так раздеть женщину, чтобы она запомнила это на всю жизнь.

— Какие пошлости вы говорите, — фыркнула девушка. — И не приближайтесь ко мне. Ой, молчите! — Она прислушалась. — кажется, сюда идет моя маменька. Прячьтесь скорее.

— Можно к вам за кустик?

— Нет, только не сюда. Ступайте обратно в пруд.

— Но позвольте…

Ржевский не договорил. Язык его онемел, ибо в эту секунду Сонечка выбежала из — за куста в своем мокром платье, которое не скрывало, да и не могло ничего скрыть. Она налетела на поручика, подталкивая его к пруду.

— Откройте рот! — приказала она.

— А-а…

Поручик был послушен, как дрессированный пудель. Она сунула ему в рот длинный сухой стебелек.

— Закрывайте. И вовсе не обязательно обнимать меня за талию.

— Мм… — промычал поручик. Он хотел спросить, что это на нее вдруг нашло.

Но Сонечка знала, что делала.

— Лезьте в воду, горе вы мое. Сядете на дно. Дышать будете через трубочку.

— Мм… — попробовал возразить Ржевский.

— Не утонете, — решительно заявила она. — Помните, в романе у Фенимора Купера один индеец, его звали Чингисхан, так прятался в озере от ирокезов.[15]

— Ишвините, пшаво, шоман сей не шитал.

— Но вы же не хотите, чтоб моя маменька нас застала?

— Не хошу.

— Ну и ступайте в пруд!

— Соня! Сонечка! — раздавалось уже совсем близко со стороны сада.

Чавкая сапогами, Ржевский бросился к пруду и с головой нырнул в воду.

Девушка опять спряталась за кустом.

— Я тут, маменька! — крикнула она.

Глава 7. Водяной

На берегу появилась Антонида Степановна — упитанная дама средних лет в простом белом платье и большом чепце, повязанном розовой лентой.

— Доченька моя, где ты?

— Я здесь, маменька.

— Да где же? — Антонида Степановна в растерянности озиралась по сторонам.

— За кустом, маменька.

— Господи! Что случилось?

— Ах, не приближайтесь.

— Да что ты там делаешь, скажи на милость?

— Живот прихватило.

— Ох, Боже мой! Неужто с блинчиков?

— Не знаю, м-маменька…

Сонечке становилось прохладно сидеть в тени. Но и выйти к матери в своем мокром виде она никак не могла решиться.

— Тебя, никак, лихорадит, доченька? Температура подскочила?

— Нет, нет. Просто устала.

— Устала? А давно ты там сидишь?

— С тех пор, как вы меня окликать стали.

— Бедный ребенок, — расстроилась Антонида Степановна. — Я помню, два года назад баба Мотя на масленницу блинами объелась. У нее в животе все так скрючило — не знала, что делать. Побежала в церковь грехи замаливать. А там уж ей совсем невмоготу стало. Она совсем очумела и на колокольню полезла. Почти до самого верха добралась, да не удержалась. И прямо на голову отцу Никодиму свалилась. Он, сивый мерин, внизу стоял — подглядывал. Бабка насмерть расшиблась и попа покалечила. Он после этого случая умом тронулся, обрился наголо и в отшельники подался. Говорят, до сей поры где-то неподалеку в наших лесах бродит. Помнишь эту историю, дочка?

— Ступайте, маменька, — взмолилась Сонечка, не в силах больше сносить порывы ветра, который все крепче сжимал ее в своих холодных объятиях. — Я вас догоню.

— Так ты слушай. Знаешь, что мне нынче приснилось? Я как с тобой про живот заговорила, сразу вспомнила. Баба Мотя, покойница! Вижу, сидит она на печи и блины жрет. Я ей говорю: «Моть, ты уж померла давно, а всё блины наворачиваешь. Угомонись!» А она мне: «А ты попробуй, Тося, какие они вку — у — сные». И руки ко мне тянет. А вместо пальцев у ней — блины свернутые. И масло из них течет. Жуть!

И только она эти слова произнесла, как из пруда с шумом и брызгами высплеснулось облепленное тиной и водорослями чудовище.

— Водяной! — завизжала от страха Антонида Степановна.

— Уф, уф, — отдуваясь и отплевываясь, стонало чудовище, выбираясь на берег.

Приблизившись к Антониде Степановне, «водяной» сплюнул и состроил мину.

— Ну чего вы орете? Я же не утопленник. Можете меня пощупать.

Но она не унималась. Сонечка стала ее уговаривать:

— Маменька, не бойтесь, не кричите.

Антонида Степановна, выпучив на Ржевского глаза, продолжала орать:

— Чур меня! Чур! Пропади, сгинь!

— Да пощупайте же меня, мадам.

«Водяной» протянул к ней руку, отчего она завопила с еще большим воодушевлением.

— Ну, ладно, не хотите меня щупать, давайте я вас пощупаю, — и он ущипнул Антониду Степановну за ляжку.

От прикосновения этих холодных пальцев она несколько пришла в себя.

— Кто вы, сударь?

— Имею честь, поручик Ржевский!

— Рже… — слабо взмахнув руками, Антонида Степановна свалилась в обморок.

Поручик подхватил Сонечку на руки.

— Так, значит, вы — Ржевский? — спросила она.

— Собственной персоной.

— Что вы собираетесь со мной делать?

— Пока ничего. Но если вы не против…

Со стороны дома донесся собачий лай.

— Вы держите собак?

— Да, и они очень злые.

— А что это за чудо с ружьем там вдали бежит?

— Это мой папенька.

— Черт возьми! Пожалуй, мне пора. Надеюсь, мы еще вернемся к нашему разговору.

Запечатлев на устах девушки крепкий поцелуй, поручик поставил ее на землю и скрылся в саду.

Глава 8. Денщик на ночь

День был в самом разгаре. Стояла невыносимая жара. Ржевский лениво покачивался в седле, думая о Сонечке.

«Сонечка, — думал Ржевский. — Волосы, глаза, губы, шея. Плечи, грудь, талия, бедра…»

Мундир на поручике давно высох, но грязь запеклась в виде замысловатых разводов. Сознавая свой весьма неприглядный для гусара вид, Ржевский ехал домой кружными путями, направляя коня под тень деревьев, прижимаясь к заборам. До дома Авдотьи Ильиничны, где он снимал комнату, оставалось рукой подать, когда за поворотом поручик вдруг наткнулся на ротмистра Лейкина. Тот ехал в сопровождении неизвестного молодого гусара.

— А, поручик, — обрадовался Лейкин, завидев Ржевского. — Чего это вы руку к голове прикладываете? Пальцем у виска покрутить захотелось?

— Честь отдаю, господин ротмистр, — буркнул Ржевский, слегка обидевшись.

— Ах честь, — язвительно протянул ротмистр, обдавая его густыми парами, которые могли выбить из седла кого угодно. Но только не гусара. — Где же ваш головной убор, поручик? Кивер ваш где? В ломбард заложили? пропили?

Ржевский пощупал макушку. И цыкнул зубом. Кивера не было! Должно быть, он оставил его под кустом ежевики, когда высматривал в подзорную трубу