— Тяжелое детство. Когда я был мальчиком, у меня было слишком много девочек.

— Это возмутительно! — схватив поручика за ногу, Петр Григорьевич попытался оттащить его от девушки. — Немедленно слезьте с Софьи Андреевны! Я прошу, я требую…

— Петр Григорьевич, уйдите, — проворковала Сонечка, разомлев в объятиях поручика. — как вам не совестно подглядывать.

— Опомнитесь, Софья Андреевна! Опомнитесь, заклинаю вас, пока не поздно. Взгляните, кого вы пригрели у себя на груди. Это же мужик! В лаптях, немытый, нечесанный. Он ничего не смыслит ни в грамматике, ни в поэзии. Зачем он вам?

— Я тебе потом объясню, блаженный, — огрызнулся Ржевский, развязывая шнурок, стягивавший ворот на платье девушки.

— К чему весь этот странный маскарад? — шепнула Сонечка.

— Милая, ради одного вашего взгляда я мог бы вырядиться хоть папой римским. У вас такие прелестные глаза.

— Да они у нее, как у лошади! — взвизгнул Петр Григорьевич, от ярости подпрыгнув на месте. — Зачем вам, простому мужику, эта культурная барышня?! Бросьте ее, христом богом молю! Кесарю — кесарево, а мужику — баба.

— Уймитесь, любезный, пока не поздно! — рявкнул на него Ржевский, с трудом отлепив свои губы от девичьего плеча. — Я не вступаю в переговоры с евнухами.

— Так и знайте, Софья Андреевна, — мстительным тоном заявил Петр Григорьевич, — я теперь же иду к вашей maman. И я молчать не буду. Все расскажу, все опишу в деталях. Да-с! В мельчайших подробностях.

— Пошел вон, губошлеп нецелованный! — крикнул Ржевский.

— Нет, это невыносимо! — воскликнула Сонечка. — Пустите! — Она вырвалась из рук поручика и проворно вскочила на ноги. — Убирайтесь, Петр Григорьевич! Я ждала от вас высокой любви, а вы можете только ябедничать. Это из — за вас я чуть было не погубила свою честь в двух шагах от родительского дома. Ступайте прочь, безногий муравей!

Петр Григорьевич попятился, споткнулся и сел задом на траву.

— Успокойтесь, душа моя, — Ржевский попытался опять привлечь девушку к себе, но получил оглушительную затрещину.

— Вон отсюда, нахал, разбойник! Мужик! — закричала Сонечка, спасая свое реноме. Держась спиной к Петру Григорьевичу, она делала поручику глазами отчаянные знаки, дескать, не обижайтесь, это я так, понарошку.

Но разгоряченный поручик принял ее слова за чистую монету.

— Я не мужик, а мужчина, — заявил он. — И полно вздор молоть. Забирайте ваше заумное сокровище, мадемуазель Софи. Любите вы хоть черта — на здоровье!

Он громко сплюнул и, выхватив из рук у Петра Григорьевича свой кивер, пошел не разбирая дороги прочь.

Сонечка с тоскою смотрела ему вслед.

— Софья Андреевна, вы должны меня презирать, — всхлипнул молодой человек.

— Ужасный век, ужасные сердца, — промолвила Сонечка, зашнуровывая ворот платья.

Вдалеке еще слышался хруст веток под ногами взбешенного поручика, но вот все стихло, и Сонечка вдруг подумала, что никто и никогда не целовал ее так, как поручик Ржевский, не бросал ее с размаха на траву, не мял на ней платье, не развязывал на груди шнурок. И представилось ей, что никогда с ней такого уже не случится и самый счастливый ее день безвозвратно канул в Лету. И от этих мыслей ей захотелось сейчас же — именно сейчас, пока не передумала, — лечь животом на рельсы и отдаться первому попавшемуся паровозу.

— Как жаль… — произнесла она.

— Что? — спросил Петр Григорьевич, робко приближаясь к ней.

— Как жаль, что в России нет железных дорог, — простонала она, кусая губы.

— Действительно, жаль, — вздохнул молодой человек, размышляя о своем. Он вдруг подумал, что никого и никогда он не посмеет целовать так, как этот мужик в лаптях; он не будет бросать женщин на траву, мять на них платье и развязывать корсет. И представилось ему, что будет он в таком случае последним дураком.

— Нет! — воскликнул он. — Дудки! — Подхватив с земли прутик, он принялся в упоении сбивать пушистые головки одуванчиков.

— Что вы, Петр Григорьевич? — изумилась Сонечка, отрешившись от стоявшей у нее перед глазами картины надвигающегося паровоза. — Что с вами?

— Я люблю вас, Софья Андреевна! — ответил он, порывисто подхватив ее за талию.

— Петр Григорьевич, миленький! — взвизгнула Сонечка, и, стремительно набирая обороты, они покатились по траве.

Глава 11. Белая горячка

Поручик Ржевский, злой как черт после выговора, устроенного ему Сонечкой, шел домой, бормоча себе под нос проклятия.

— Три тысячи чертей! Что за скверный денек выдался сегодня. С самого утра все наперекосяк. То пани Тереза не дала позавтракать за ее счет, теперь вот эта вздорная Сонечка отвергла мои ухаживания. Нет, не задался день. Надо было еще с утра опять лечь спать и проснуться завтра. А ну, брысь! — Поручик поддал лаптем перебегавшую дорогу кошку. — Ничего, сейчас в мундир переоденусь и пойду искать ночлег.

Ночлег…

Ржевский ухмыльнулся. Смешно сказать, а ведь не было еще такого случая в этом городе, чтобы он провел ночь один!

Эта мысль его приободрила. Он даже забыл опираться на стариковский костыль. Положив его себе через плечо, как ружье, он шел, четко ставя ногу, и хитро улыбался в усы.

И тут ему навстречу, без лошади, без Клавдии Васильевны, пешком и с саблей наголо — объявился ротмистр Лейкин. На лице его застыло свирепое выражение, которому позавидовал бы и Иван Грозный.

Не далее, чем десять минут назад Семен Петрович был послан Клавдией Васильевной к черту в задницу и тут же без лишних слов направил свои стопы к ближайшему трактиру. Но и без трактира, он был уже изрядно под мухой.

Увидев перед собой какого-то подозрительного мужика, который, будучи обутым в дырявые лапти, вышагивал с костылем на плече и гусарским кивером под мышкой, — ротмистр Лейкин позеленел.

— Сво — о — лочь, — округлив глаза, возопил он. — Ты что же это — гусара раздел, к-кивер отнял?! Да я тебя в ка… в капусту порублю!

— Господин ротмистр, — попытался вразумить его Ржевский. — Это же я.

— Вижу, что ты, а не едрена матрена! Спер, понимаешь, у гусара шляпу и идет себе, радуется. Я т-тебе покажу, подлюга…

Поняв, что Лейкин невменяем, Ржевский рванул наутек.

— Отдай шапку, мародер! — кричал вслед ему ротмистр, вздымая сапогами дорожную пыль и размахивая над головой саблей. — Отдай, хуже будет!

Вот когда Ржевский по-настоящему оценил преимущество мужицких лаптей перед офицерскими сапогами. Он быстро оторвался от ротмистра на приличное расстояние, благо, тот ко всему прочему бежал не по прямой, а по весьма ломаной траектории.

Остановившись, Ржевский снял с головы соломенную шляпу и заменил ее на кивер.

— Семен Петрович, не узнаете? — проговорил он, бесхитростно глядя на