Сегодня Карашахин, не довольствуясь обычным ритуалом, однуиз бумаг положил отдельно.

– Господин президент, вот требование главы группы«Фархад».

– Что, палестинские шахиды?

– Не хотите ли прочесть? – ответил он вопросом навопрос.

– Там две страницы, – бросил я раздраженно. –Если буду все это читать…

– Нет, господин президент, – сказал он ровнымголосом, – «Фархад» – это не палестинские террористы.

– А что, чеченские?

– Не угадали, господин президент. Это кобызы. Глава этого«Фархада», довольно экстремистской группировки, потребовал референдума поРязанской области.

Я вскинул брови.

– По какому поводу?

– Он предлагает ввести по области суд шариата. Или хотябы в местах компактного расселения кобызов.

Я пожал плечами:

– Но это же бред!

– Не скажите, – заметил Карашахин. – Кромесамих кобызов, в этом вопросе их поддерживает почти половина русских. Женщинамнадоело пьянство мужей, а по шариату, за пьянство – порка на центральнойплощади. По нему же, весьма жестоко наказывают за воровство, даже захулиганство. Люди ощутили, что под защитой шариата им будет спокойнее…

– Позор, – вырвалось у меня.

– Почему? – вежливо поинтересовалсяКарашахин. – Люди ищут защиту. Если его не даст закон, будут искать даже убандитов.

Сердце мое упало, народ жаждет немедленных мер, не понимая,что жестокость обернется жестокостью против них же самих.

Карашахин ждал, я наконец обронил тускло:

– Экстремисты есть в любом народе, как и в любойрелигии. По экстремистам нельзя судить о народе, из которого они вышли. Вы самипонимаете, что на его призыв никто не откликнется, а муфтии, или кто там у нихстарший, поспешно от них отбоярятся. Мол, мы – кобызы, а они – бандиты. Нам непридется вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочих неприятных вещах.

Он поклонился:

– Надеюсь, вы правы, господин президент.

В серых бесцветных глазах блеснул на миг и пропал опасныйогонек.

Насилие раскололо мир, подумал я горько, а трещина пролеглачерез сердца политиков. Вот Павлов – умнейший же человек, а считает, чтонеобходимость в насилии не падает, а будет возрастать. Хотя видно же, всяистория цивилизации говорит о том, что все меньше насилия и произвола, всебольше власть законов… И Карашахин с ним. Постоянно, хоть и очень мягко,подталкивает, настраивает против бедных кобызов.

Это мы сами распространяем о себе слух, что у нас,политиков, нет сердец, что все мы – черствые, циничные и бездушные, какпридорожные камни. Пусть о нас думают так, пусть. Зато легче проходят нашизаконы и поправки к законам, чаще всего продиктованные все теми же эмоциями,чувствами, а не голым прагматизмом, как мы представляемся избирателям.

Политик не может показывать, что у него есть сердце, естьдуша, что любит или ценит что-то: этим укажет противникам на уязвимое место, носам-то знает, что сердце у него есть. Да и у других, оказывается, есть – тоодного, то другого увозят со внезапным инфарктом! А у меня этих болезненныхмест начинает прибавляться, броня истончается… Рязанская область с ее кобызами– новая боль, которую скрываю даже от себя.

– Нельзя, – проговорил я вслух, – нельзяподдаваться рецидивам из старого мира. Фашизм… соблазнителен!

Ксения переставляла чашки с кофе и бутерброды с подноса настол, ее кукольное лицо приняло выражение внимания, переспросила мягкимобволакивающим голосом:

– Фашизм?..

– Да, лапочка, фашизм.

Она сказала с недоумением:

– Но ведь это было так давно…

– Не так уж, – ответил я с горечью, – не такуж…

– Но тогда же не было компьютеров, – возразилаона, просияв. – Даже телевизоров не было!.. Нет, господин президент,никаких фашизмов теперь уже быть не может. Будет что-то совсем другое.

Она ушла, милая, теплая и бездумная, я тупо провожалвзглядом ее полные покачивающиеся бедра на длинных ногах, как раз таких, чтобымне на полусогнутых не мучиться в любимой мужчинами позе, призванная заботитьсяо моем тонусе, как насч??т горячего кофе, так и насчет того, чтобы гормонысбрасывать до того, как затуманят прекрасно работающий трезвый мозг.

Никаких фашизмов быть не может, как сказала уверенномалолетка… Но, с другой стороны, в ее уверенности может таиться и сермяжнаяправда. Сама же уточнила, что будет что-то совсем другое. Это мы по старинкевсе пользуемся терминами, доставшимися из тех давних времен, когда и телевизора,как она говорит, не было… Для них это времена наполеоновского нашествия илиКуликовской битвы. И хотя я знаю, что времена фашизма все еще угрожающе близки,мы не настолько от них отошли, чтобы относиться, как к языческим утопленияммладенцев ради урожая, однако правда в том, что фашизм хоть и близко, но уже заспиной, а впереди… что впереди?

Я машинально потер ладонью левую сторону груди. То ли всамом деле боль в сердце, то ли межреберная невралгия, которую все принимают заболи в сердце… Как сказал Чазов, все болезни от нервов.

Ксения заглянула в кабинет, в глазах тревога, успелазаметить, что мну левую сторону груди.

– Господин президент…

– Зови, – прервал я.

Она не сдвинулась с места, в глазах тревога.

– Господин президент, к вам Чазов. Говорит, неотложноедело.

Я скривился. Как всякий человек, привыкший быть здоровым,врачей не люблю, боюсь и всячески избегаю. Но я не слесарь, за президентомврачи ходят сами.

Чазов вошел вальяжно, настраивая меня на благодушный лад, ноя заговорил сварливо:

– Давайте быстрее, что у вас там. Министры ужесобираются, я не могу заставлять людей ждать.

– Можете, – сказал он успокаивающе. – Вы жпрезидент! А президент все может. Вон как Клинтон Монику… Присядьте, господинпрезидент, у меня к вам только один вопрос…

В руках его появился с непостижимой ловкостью стетоскоп, онприложил к моей груди, прислушался, передвинул. С трубками в ушах он похож нарастолстевшего подростка с проводами плейера.

– Ну что там?

– Не нравится мне ваше сердце, – проговорил оннаконец. – Очень не нравится.

– А я вам его и не предлагаю, – огрызнулсяя. – Мне, к слову сказать, горнолыжным спортом не заниматься.

– Боюсь, – проговорил он, – что скоро из-застола подняться не сможете. А если сумеете, то инфаркт такой хватит, что неоткачаем. У вас же и внутричерепное давление такое, что вот-вот головаразлетится на куски, как противопехотная мина. Эх, Дмитрий Дмитриевич, еще одиниз Людовиков заявил в свое время: «Франция – это я». В школе нас учили, что этоформула абсолютного абсолютизма, диктаторства и прочего тоталитаризма. Но насамом же деле это формула идеального правителя. Правитель должен быть связансотнями, тысячами, мириадами нитей со страной, чувствовать ее всю. И все, чтопроисходит в стране, должно происходить в нем, в его душе, совести, чувствах идаже в плоти. А что меняется в президенте – должно отражаться в стране.Неслучайно у ацтеков и майя императором выбирали самого сильного и здорового,чтобы олицетворял страну, народ, чтобы пил и ел вволю самое лучшее, трахался,пел и плясал, то есть жил счастливо. А когда старел, тут же убивали и заменялидругим олимпийским чемпионом.