пущаху на них».

Но можно ли считать эту скупую летописную запись свидетельством появления нового оружия на Руси? Конечно, нет, ибо артиллерия распространилась к этому времени довольно широко. Пушки уже знали даже в Поволжье. Вот сообщение летописи об осаде войсками Дмитрия Ивановича в 1376 году города Булгары: «Погании же изыдоша противу их сташа на бой и начаша стреляти, а инии з города гром пущаху».

При этом, упоминая о «громе», летописец не выражал никакого удивления, не констатировал новизны нового оружия для русских воинов и страха перед ним. Действительно, как могли москвичи не знать ничего об этом оружии, находясь между Литвой и Волжской Булгарией, чьи армии уже были вооружены пушками?

Конечно, знали и имели это оружие. Поэтому вполне правомерно следующее заключение профессора В.В. Ко-сточкина, специалиста по русскому оборонному зодчеству: «Можно, очевидно, предположить, что на Руси огнестрельная артиллерия появилась не в начале 80-х годов ХIV века, а по крайней мере в третьей четверти этого столетия. Больше того, надо считать, что к этому году артиллерийское оружие прошло и какую-то стадию развития, так как в сообщениях 1382 года пушки сразу названы “великими”, что говорит о крупности их калибра и, видимо, о развитом уже виде. Не следует упускать из виду также и то, что пушки, всегда предназначавшиеся для стрельбы ядрами на большую дальность, выступают в этих сообщениях вместе с тюфяками, а это уже второй вид огнестрельного артиллерийского оружия, предназначавшегося для поражения живой силы противника с близкого расстояния уже не ядрами, а дробом».

Трагическая арифметика. 26 августа 1382 года стало чёрным днём для москвичей. Татары, хитростью проникшие в город, не щадили никого: ни женщин, ни стариков, ни детей, ни священнослужителей. По образному выражению Н.М. Карамзина, меч опускался «единственно для отдохновения и снова начинал кровопролитие».

Москва давно уже не испытывала такого разорения. Летописец с горечью отмечал: «И до той поры, прежде, была Москва для всех град великий, град чудный, град многолюдный, множество в нём всякого народа, и множество богатства и всякого узорочья – и в един час изменился облик его. И не на что глядеть стало: разве только земля, и пыль, и прах, и пепел, и множество трупов. И святые церкви разорены, словно осиротевшие, словно овдовевшие…»

Из далёкого XIV столетия дошла до нашего времени страшная статистика разорения города. Из Ростовской летописи узнаём следующее. В Москве практически не осталось людей, но для предотвращения возможной эпидемии необходимо было как можно быстрее предать погибших земле. Пришлось раскошеливаться. За 80 захороненных великий князь выплачивал рубль. Общие затраты составили три сотни. Из чего следует, что в Москве погибло 24 000 человек.

Но это, конечно, цифра не полная: немало людей сгорело в домах, немало утонуло в Москве-реке, немало задохнулось в подвалах и были обнаружены много позднее. Москва (как, впрочем, и другие города: Владимир, Звенигород, Юрьев, Можайск, Дмитров) обезлюдела. Удар, нанесённый ордынцами по княжеству и его столице, был сокрушителен. Страна приняла его стоически – покорилась, но не смирилась. Надежда, всколыхнувшаяся на Куликовом поле, питала не одно поколение россиян.

Но это было потом, а тогда свидетели нашествия Тохтамыша не могли простить великого князя. Ореол, приобретённый Дмитрием Донским на Куликовом поле, сильно поблёк. «Но великий князь, – писал Карамзин, – чистый в совести пред Богом и народом, не боялся ни жалобы современников, ни суда потомков». Потомки, как известно, оказались более снисходительны.

Бабий городок. Есть в центральной части Москвы местечко с необычным названием. Это два маленьких переулка: 1-й и 2-й Бабьегородские, в просторечии Бабий городок. Справочник названий московских улиц так объясняет эти названия. Первое: при укреплении в XVIII веке набережной Москвы-реки сваями их забивали с помощью баб – тяжёлых дубовых колод. Второе: в 1382 году на этом месте женщинами был задержан передовой отряд хана Тохтамыша. Это, конечно, легенда, но она дала повод нашей современнице Эдде Меньшениной написать поэму «Сказание о Бабьем городке».

Итак, в подмосковном селе узнают о приближении татар. Начинается паника, но женщин вдохновляет на сопротивление врагу вдова некоего охотника:

Ну, бабы, лихо пережить

Судил нам Бог, видать.

Ордынцы станут всех узить,

Полон придут имать.

Хоть бы детишек поспасать,

Забьют ведь всех подряд.

Икону время подымать, —

Старухи говорят.

– Икону, бабоньки, потом —

Что зря поклоны бить?

Мы не дадимся им живьем.

А ну – пошли робить!

Сыскался бабий командир,

Лихая голова —

Варвара, с детства из задир,

Охотника вдова.

Замоскворечье поднялось

На стройку городка.

Откуда в бабах что взялось —

Глаз остр, рука крепка.

К посаду брёвна подвезли,

Крутой копают ров,

Из всех избёнок нанесли

Ведерных чугунов.

Попробуй сунься, басурман,

Ошпарим кипятком.

А кто уж больно будет рьян —

Попотчуем кольём.

С кремлёвских стен дивится люд:

Что там у них за гам?

А стены городка растут

Не днями – по часам.

Но вот с церковных колоколен города москвичи увидали врага и подняли тревогу:

На колокольнях звонари

Ударили в набат.

У баб всё дрогнуло внутри,

Но ничего, стоят.

С ордынской дали шёл отряд,

Видать, передовой.

И вдруг – новёхоньки стоят

Ограды под Москвой.

Решили: завтра воевать,

Коней поить ведут.

А подошли поближе – глядь,

Одни бабёнки тут.

Вот грянул хохот, будто вспять

Пошла в реке вода:

– Из баб одних на стенах рать!

Да где уж вам, куда!

Чуть не попадали с коней,

До коликов смеясь:

Аль уж совсем извёл парней

Великий русский князь?

Обидно бабам на селе:

Ордынский смех не в честь.

– А ну-ка сунься, кто смелей,

У нас и вилы есть.

Ордынцы снова за бока,

От смеха стон стоит.

И, отдышавшися слегка,

Их главный говорит:

– Ну что ж, красавицы, война

Не выйдет в этот раз.

Нам ласка женская нужна,

Примите в гости нас.