Подошла к «Пиратскому оружию». Немного побродила вокруг в нерешительности, для пущей уверенности все же застегнула костяные пуговицы и вошла. Из вестибюля вели две двери. Шум доносился из правой — открыла левую. Перед ней был небольшой зал. За столиками сидело человек двенадцать, в основном одинокие женщины, без спутников. Это ее ободрило, и она успокоилась. Села за столик. Официантов не было видно. Как вести себя дальше? Ждать или самой идти к стойке бара? Долго не решалась преодолеть расстояние от своего места до барной стойки на глазах у всех, хотя без толку сидеть тоже не имело смысла и точно так же привлекало внимание окружающих. Стеснялась и мучилась сомнениями. Бармен, наблюдавший за ней, поймал ее потерянный, блуждающий взгляд. Он лишь на миг задержался на ней, а потом с явным презрением громко крикнул:

— Портвейн с лимоном, мадам?

Она была слишком напугана, чтобы отказаться. Что это такое, она не знала, но звучало пренебрежительно — видимо, подходящий коктейль, чтобы показать таким, как она, их явную неполноценность. Она была унижена и в ответ на его вопрос лишь кивнула. Он отвернулся, наполнил бокал и поставил его на стойку. Теперь был ее черед действовать. Она поднялась, волнуясь, неловко придвинула стул к столику, он перевернулся и с грохотом ударился о линолеум.

— Извините, — сказала она всем и никому конкретно. Нагнулась, подняла стул. Голова кружилась, расстояние до барной стойки выросло невероятно. Маленький стаканчик портвейна с лимоном уплывал в туманной дымке. Схватилась за край стола, чтобы удержать равновесие. Все бы отдала сейчас, чтобы никогда не появляться в этом месте… Нетвердой походкой пошла к стойке.

— Сорок пенсов, — произнес бармен прежде, чем она успела коснуться своего стакана.

Ей пришлось вернуться к своему месту за сумкой, которая осталась лежать на столе. Чувствовала, как в ней поднимается и растет хорошо знакомая волна обжигающего гнева: если бы ее вязание было сейчас под рукой! Заплатила за коктейль и опять пошла к столику. Пила не спеша — сорок пенсов стоили того, чтобы получить удовольствие. Смаковала каждый глоток. Ей нравился незнакомый, возбуждающий вкус. Вспомнила указание дневника. Оно было другим — джин с лаймом. Значит, следовало исправлять допущенное ослушание. Правда, портвейн с лимоном был практически тоже приказан ей: бармен это ясно дал понять. Она пребывала в смятении: скольким же на самом деле господам она подчинялась? Одно только усвоила твердо: дневник был ее главным повелителем. Допила портвейн с лимоном и решительно направилась к стойке.

— Джин с лаймом, — отчеканила она совершенно новым для нее уверенным тоном.

Бармен приподнял брови. Улыбнулся, но прежнего презрения не было и в помине. В его улыбке сквозило уважение — уважение к опытному знатоку спиртного. Учтивая улыбка бармена не понравилась мисс Хоукинс точно так же, как и его прежняя презрительная гримаса: он совершенно не понимал ни ее, ни ее состояния.

— Сколько с меня? — теперь спросила она. Она стала госпожой, и она определяла порядок действий. Неожиданная, мгновенная смена ролей радовала ее.

— Сорок пенсов.

— И ломтик лимона, — добавила она, начиная привыкать к новому состоянию уверенности и силы, хотя понятия не имела, подходит ли лимон в качестве дополнения к ее напитку.

Бармен кивнул:

— Я принесу вам за столик.

Впервые в жизни мисс Хоукинс отдавала приказы, впервые в жизни ей служили. Это поразило ее и вернуло к размышлениям о том, скольким же людям она подчинялась за свою жизнь. Первой была та, что стоила всех остальных, кто когда-либо командовал ею.

Безраздельное властвование над Джин Хоукинс начиналось там, в сиротском приюте Святого Сердца. Ей опять требовалась «вязальная терапия», и она сделала большой глоток джина с лаймом. Она твердо знала, что сегодня, здесь, в баре, одержана первая победа над всеми повелителями ее жизни, потому что сейчас отдавала команды она. Удовлетворение, наполнявшее ее, было ничуть не меньше, чем от четко выполненного приказа. Вдруг пришло в голову, что управлять, оказывается, такое же упоительное и увлекательное занятие, как и служить. Уже предвкушала, что в договоре с Брайаном она станет повелителем. Ведь если она оплачивает его услуги, то именно она и есть госпожа, которая приказывает слуге. Да, она будет платить ему, как платит уважаемая всеми благородная дама своей горничной, в этом даже чувствовался привкус благотворительности. Она будет наслаждаться, исполняя две роли. Получаемые удовольствия от услуг Брайана будут определяться исключительно возможностями ее кошелька, сама же она будет безраздельно служить дневнику, маленькой зеленой книжке, которую сначала возненавидела как бесчувственного тирана, а потом приняла как своего единственного и полновластного Господина. Она чувствовала, что получила благословение, и осушила бокал джина с лаймом за успех и свое прекрасное будущее. Немного захмелела, но сознание оставалось ясным. Праздник будет продолжен. Решила воздержаться от следующей порции спиртного не потому, что старалась держать себя в руках, а потому, что боялась: Брайан почувствует запах ее падения. Она была уверена в том, что это именно падение: пристрастие к спиртному было естественным спутником порабощения, но это ее уже не страшило. Остаток своей жизни она собиралась упиваться счастьем, купаясь в невинной распущенности и идолопоклонничестве.

Встала и направилась к выходу. Шла еле-еле, ноги не слушались. На улице наконец глотнула свежего воздуха и прислонилась к двери, чтобы остановить подступавшую к горлу тошноту. Вспомнила, как однажды в приюте ей пришлось съесть две порции пудинга, за себя и беднягу Доддс. У Доддс была аллергия на тапиоку, из которой обычно пекли пирог, но матрону не интересовали такие нежности. Хоукинс быстро проглотила свою порцию и порцию Доддс, и когда матрона обходила столы после обеда, Доддс с гордостью показала ей свою чистую тарелку. Рядом стояла Хоукинс, едва сдерживая приступы рвоты. Ее мертвенная бледность не укрылась от сверлящего взгляда матроны. Бдительная воспитательница вспомнила об антипатии Доддс к тапиоке и снова посмотрела на ее сверкавшую чистотой тарелку и зеленое лицо Хоукинс. Все было ясно.

— Вы обе, за мной.

Дрожа от страха, обе девочки пошли за ней. Матрона привела их в туалетную комнату и поставила Хоукинс посредине холодного каменного пола.

— Широко открой рот и засунь палец подальше в горло.

— Я не могу. — Хоукинс предпочитала мучительные страдания такому варварскому лечению.

— Делай, что я сказала.

— Ну давай же, Хоукинс, — робко поддакивала откуда-то сбоку несчастная Доддс. Она тряслась от предстоявшего наказания и была бы счастлива, если бы Хоукинс удержала в себе все злосчастные комочки тапиоки. Но их уловка, судя по всему, была раскрыта. Несчастная Доддс боялась теперь вдвойне, ведь непослушание подруги могло навлечь на нее еще больший гнев матроны.

— Ну давай же, Хоукинс.

Так стояла маленькая Хоукинс посреди ледяного безмолвия, всеми покинутая и проклятая, и жить уже, казалось, не имело никакого смысла. Тем более что матрона именно этого и хотела — она приказывала ей задохнуться. Девочка молча быстро помолилась и сделала то, чего от нее требовала матрона. Глубоко засунула палец в горло и мгновенно напряглась — ее благородство струей выплеснулось на пол. Сразу пришло облегчение. От радости она готова была благодарить мучительницу за избавление, но, когда подняла глаза, вдруг поняла, что будет дальше.