Потом

извертясь вопросительным знаком

хозяин полглаза просунул

– однако!

Маяковский!

Хорош медведь! –

Пошел хозяин любезностями медоветь:

Пожалуйста

Прошу-с

Ничего

– я боком.

Нечаянная радость-с, как сказано у Блока.

Жена – Фекла Двидна

Дочка

точь в точь

в меня видно

семнадцать с половиной годочков.

А это: …

Вы кажется знакомы?!

Со страха к мышам ушедшие в норы,

из-под кровати полезли партнеры.

Усища –

– к стеклам ламповым пыльники –

из под столов пошли собутыльники.

Ползут с-под шкафа чтецы почитатели.

Весь безлицый парад подсчитать ли.

Идут и идут процессией мирной.

Блестят из бород паутиной квартирной.

И это стоит столетья

как было.

Не бьют

и не тронулась быта кобыла.

Лишь вместо хранителей духов и фей

ангел хранитель:

жилец в галифе.

Но самое страшное:

по росту

по коже

одеждой

сама походка моя! –

в одном

узнал

– близнецами похожи –

себя самого –

сам

я.

С матрацев,

вздымая постельные тряпки,

клопы, приветствуя, подняли лапки.

Весь самовар рассиялся в лучики –

хочет обнять в самоварные ручки.

В точках от мух

веночки

с обоев

венчают голову сами собою.

Взыграли туш ангелочки-горнисты,

пророзовев из иконного глянца.

Иисус,

приподняв

венок тернистый,

любезно кланяется.

Маркс,

впряженный в алую рамку,

и то тащил обывательства лямку.

Запели птицы на каждой на жердочке,

герани в ноздри лезут из кадочек.

Как были

сидя сняты

на корточках,

радушно бабушки лезут из карточек.

Раскланялись все

осклабились враз;

кто басом фразу,

кто в дискант

дьячком:

С праздничком!

С праздничком!

С праздничком!

С праздничком!

С праз –

нич –

ком!

Хозяин

то тронет стул,

то дунет;

сам со скатерти крошки вымел:

Да я не знал!..

Да я б накануне…

Да, думаю, занят…

Дом…

со своими…

Бессмысленные просьбы.

Мои свои?

Да-а-а-а –

это особы.

Их ведьма, разве, сыщет на венике!

Мои свои

с Енисея

да с Оби

идут сейчас

следя четвереньки.

Какой мой дом?!

Сейчас с него –

подушкой-льдом

плыл Невой –

мой дом

меж дамб

стал льдом

и там…

Я брал слова

то самые вкрадчивые,

то страшно рыча

то вызвоня лирово.

От выгод –

не вечную славу сворачивал

молил,

грозил,

просил,

агитировал.

Ведь это для всех…

для самих…

для вас же…

Ну, скажем, Мистерия

– ведь не для себя ж?..

Поэт там и прочее…

ведь каждому важен…

Не только себе-ж

– ведь не личная блажь…

Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…

Но можно стихи…

Ведь сдирают шкуру?!

Подкладку из рифм поставишь

– и шуба!..

Потом у камина…

там кофе…

курят…

Дело пустяшно:

ну, минут на десять…

Но нужно сейчас,

пока не поздно…

Похлопать может…

Сказать

– надейся!..

Но чтоб теперь же…

чтоб это серьезно…

Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.

Катали по столу хлебные мякиши.

Слова об лоб

и в тарелку

горохом.

Один расчувствовался,

вином размягший:

Поооостой…

поооостой…

Очень даже и просто –

Я пойду!..

Говорят, он ждет…

на мосту…

Я знаю…

Это на углу Кузнецкого моста…

Пустите!

нукося!

По углам

– зуд

наззз-ю-зззюкался!

Будет ныть!

Поесть попить

попить поесть

и за 66!

Теорию к лешему!

Нэп

– практика

Налей

нарежь ему

Футурист –

налягте-ка!

Ничуть не смущаясь челюстей целостью

пошли греметь о челюсть челюстью.

Шли

из артезианских прорв

меж рюмкой

слова поэтических споров.

В матрац

поздоровавшись

влезли клопы.

На вещи насела столетняя пыль.

А тот стоит –

в перила вбит.

Он ждет,

он верит:

скоро!

Я снова лбом

я снова в быт

вбивался слов напором.

Опять

атакую и вкривь, и вкось.

Но странно:

слова проходят насквозь.

Необычайное.

Стихает бас в комариные трельки

Подбитые воздухом стихли тарелки

Обои

стены

блекли…

блекли…

тонули в серых тонах офортовых.

Со стенки

на город разросшийся

Беклин

Москвой расставил остров мертвых.

Давным давно.

Недавно

теперь.

И нету проще!

Вон

в лодке

скутан саваном

недвижимый перевощик.

Не то моря

не то поля –

их шорох тишью стерт весь.

А за морями

– тополя

возносят в небо мертвость.

Чтож

– ступлю!

И сразу

тополи

сорвались с мест

пошли

затопали.

Тополи стали спокойствия мерами,

ночей сторожами,

милиционерами.

Расчетверившись

белый харон

стал коллонадой почтамтских коллон.

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон –

обмерят спящелобых

и сразу

исчезает все

и видишь только обух.

Так барабаны улиц

в сон

войдут

и сразу вспомнится –

что вот тоска

и угол вон

за ним

она

виновница. –

Прикрывши окна ладонью угла

стекло за стеклом вытягивал с краю

Вся жизнь

на карты окон легла –

Очко стекла

и я проиграю.

Арап –

миражей шулер –

по окнам

разметил нагло веселия кран.

Колода стекла

торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Как было раньше –

вырости-б

стихом в окно влететь.

Нет

никни к стенной сырости.

И стих

и дни не те.

Морозят камни.

Дрожь могил

и редко ходят