произвела на молодого поэта, о котором говорила уже вся читающая Россия. Между ними сразу началась игра влюбленных, которую сдерживало только присутствие тригорской молодежи. Да и тетушка Прасковья Александровна сразу насторожилась… Взволнованный Пушкин в эти дни был то шумно весел, то грустен и молчалив, то робок, то дерзок до чрезвычайности, то очень любезен, то томительно скучен… И дома, грызя по своей привычке свои и без того уже изгрызенные перья и совершенно не замечая терзаний бедной Ольги, он все писал стихи. Но при первой возможности уносился с утра в Тригорское…

– Смотрите, белый!.. – воскликнула Анна Петровна своим певучим голосом. – И какой молоденький!..

Она была вся в белом, и только у корсажа был приколот маленький букетик гелиотропа.

– Нет, это подосиновик… – осторожно освобождая гриб из чащи трав, сказал Пушкин. – Посмотрите, какой красавец!..

Грибы не занимали его. Он решил, что сегодня он скажет ей «все». Но вокруг шумела молодежь…

– А-у-у-у!.. – раздался голос Алины. – Зизи, где же ты?

– Здесь, здесь я… – отозвалась та из-за густого малинника. – Александр Сергеевич, а-у-у у!..

– Ответа не было. Вдали, среди золотых стволов сосен, мелькали, то темнея, то вспыхивая, стройные фигуры Анны Петровны и Пушкина, который, потупившись, шел рядом с ней…

– Не до тебя теперь твоему Александру Сергеевичу… – усмехнулась Алина.

Аня закусила губу: ей было больно…

– Анюта, a-y-y-y!.. – крикнула Прасковья Александровна племяннице.

Прасковье Александровне показалось, что ее новая гостья повела игру с поэтом слишком уж откровенно.

– Анюта, а-а-а-у-у-у!.. – настойчивее крикнула она.

Анна Петровна сразу опомнилась.

– А-у-у-у-у!.. – пропела она. – Идем…

Но в лесу было так хорошо. Местами блудными косыми полосами прорезывали его душистый полумрак солнечные лучи. И бриллиантами сверкали последние капли дождя, срывавшиеся с ветвей на блаженно размокшую и парившую землю…

– А вот рыжиков еще нет… – сказала Анна Николаевна, чтобы скрыть грусть, которая захватывала ее. – Разве после дождя пойдут…

Пушкин, ничего не видя, раздавил несколько молодых маслят.

– А еще помещик!.. – сразу взяла его в переплет Зизи. – А маслят не видит… Где вы? На Парнасе?..

– А вы едали когда-нибудь похлебку из гречневой крупы с маслятами? – улыбнулся он ей. – Объедение!.. Когда няня наладит мне ее, я пришлю за вами верхового… А посмотрите, как красивы эти красненькие сыроежки на солнце…

– А почему их так странно зовут? – спросила Анна Петровна, так только, чтобы показать еще и еще раз теплую музыкальность своего прелестного голоса.

– Потому, что в народе многие едят их сырыми… – ответил Пушкин.

– Да не может быть?! Бррр!..

– Почему же бррр?.. Едим же мы устриц… Посолят и едят, и говорят, очень вкусно…

А Пушкин злился: ему так хотелось быть со своей красавицей наедине. Она видела это и, играя им, нарочно держалась в стайке девушек.

– Ух, какой красавец!.. – вдруг восторженно рванулась вперед Зизи. – Смотрите-ка!..

И она высоко подняла свою находку – осанистый темно-головый белый с бледно-жёлтым подбоем.

– Что? – погордилась она перед Пушкиным. – А вам бы только маслят давить… А кстати: знаете вы, как по-нашему, по-псковски грибы?

– Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. – в тон ей, задирая, отвечал поэт. – Грибы по-псковски, сударыня, блицы, а клюква – журавина, а стрекава – крапива… Пожалуйста, пожалуйста!..

– Пчиххх!.. – дурачась, громко чихнула Зизи.

– Ну, вот… – сразу рассердилась Прасковья Александровна. – Непременно все насморк схватите… Едем домой… Нет, нет!.. – решительно воскликнула она, когда Зизи заныла. – Если у вас всех носы пораспухнут, что скажут ваши поклонники?

Предостережение о носах сразу сломило всякое сопротивление.

– Едем, едем… – торопила Прасковья Александровна.

И две коляски, запряженные ладными доморощенными лошадками, покатились по мокрой песчаной дороге к дому. С осиянных солнцем сосен падали, сверкая всеми цветами, последние капли. От запахов леса – мокрой хвоей, грибами – блаженно радовалась душа…

Ночь весенняя дышала… —

вдруг тихонько запела Анна Петровна романс слепого Козлова, и все притихли.

Не мила ей прелесть ночи… —

пела она, и ему чудилось, что она вкладывает в стихи что-то свое, только для него… И голова его кружилась… Потные, опаленные крестьяне, изнемогавшие от солнца, жажды и тяжкого труда, встречали коляски низкими поклонами и снова с серпом в руках склонялись в душистую, поникшую от дождя рожь…

– Вы удивительно поете… – сказал Пушкин. – Ваш голос точно вино!

– Но я не пою даром… – живо отвечала она. – Вы должны мне сегодня же прочесть ваших «Цыган»…

– Хорошо. Но вы споете мне эту вещь с роялью еще, и еще, и еще…

И, когда на широкой террасе, среди вековых лип, кончился чай со всевозможными вареньями и печениями, тут же, среди цветов, в золотой тишине вечера, Пушкин начал читать своих «Цыган»:

Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют…

Прасковья Александровна втайне немножко тревожилась, не слишком ли все это откровенно для девиц? – но ей хотелось быть на высоте века: читают же это все, печатают же… Но все же ей было немножко неловко…

Взгляни: под отдаленным сводом, —

все более и более разгораясь, звенел Пушкин, —

Гуляет вольная луна;

На всю природу мимоходом

Равно сиянье льет она.

Заглянет в облако любое,

Его так пышно озарит —

И вот – уж перешла в другое;