Он бил его по лицу, скажет она. Только по лицу. Вдоль, поперек, крест-накрест. Уворачивался от визжащего дерева, хватал Камбуна за руку и бил, бил, бил. Он исхлестал его до полусмерти. Мизуки думала, что ее двоюродный брат ослеп, что плеть вышибла ему оба глаза.

«Хватит!» – закричала она.

И бросилась перед отцом на колени.

К этому времени Камбун ползал по залитому кровью полу, пытаясь нашарить меч. Он хотел издать боевой клич, но из горла вырвался лишь болезненный хрип. Когда пальцы его сомкнулись на рукояти, сенсей Йошинори наступил на меч, не позволяя племяннику поднять оружие. Теперь предложи мне поединок на стальных мечах, произнес сенсей. Голос его был ужасней всего, что Мизуки слышала раньше. Предложи и уйдешь слепым по-настоящему. Станешь массажистом при банях, большего ты не заслуживаешь.

Вызова не последовало.

От дома было отказано всей семье Камбуна-старшего. Всей, без исключения. Когда брат моего прадеда умер, Ивамото Йошинори на похороны не явился. Даже письменных соболезнований не прислал. Одни говорили, что безумный Камбун умер от старости, другие – от болезни; третьи выдвигали причины, еще более безумные, чем покойный Камбун. Утверждалось также, что безумие и есть болезнь, которая передается от отца к сыну, от сына к внуку.

Сенсей Йошинори запрещал обсуждать это в своем присутствии. Также он запрещал упоминать про ненависть, какую его злополучный племянник, а позже – внучатый племянник, сын Камбуна-исхлестанного, питали к мужчинам из рода Ясухиро, возглавившим школу.

* * *

– Мудрый терпелив, – задумчиво произнес я.

– Что? – не понял отец.

Похоже, рассказ утомил его: не телесно, но духовно. Он осунулся, сгорбился. Пальцы рук сцепил в замок, как если бы руки дрожали, а он боролся с постыдной слабостью.

– «Мудрый терпелив; каменистое русло ждет первых дождей». Это тоже стихи моего двоюродного прадеда?

Отец пожал плечами:

– Не знаю. Не помню. Может быть, вы помните, преподобный Иссэн?

Настоятель отрицательно мотнул головой.

– Его манера? – настаивал я. – Сходство стиля?

– В какой-то мере, – согласился старик. – Но утверждать однозначно я не возьмусь.

Он колет дрова.

О ком я говорю? Ну, это позже.

Колода, на которую он ставит полено, выше обычной колоды – например, той, что стоит у нас во дворе. У нас – по колено, у него – до середины бедер. Полено у него длиннее и тоньше наших; не полено – поленце. И топор у него удивительный; вернее, топора у него вовсе нет.

Он колет дрова ножом.

Я впервые вижу такой нож. Широкое лезвие без острия изгибается подобно рыбе, бьющейся на берегу. Мощный обух, глубокий дол на всю длину; заточка по внутренней стороне клинка. Рукоять из магнолии простая, без оплетки и шнуровки. Больше всего нож напоминает бокувари-танто – тесак, которым в числе прочего действительно колют уголь и дрова. Похож он и на ханакири, каким настоятель Иссэн трудится в храмовом саду, обрубая сучья и прививая черенки на грушах и сливах. Такое же сходство, как между ножами – несомненное, но трудноуловимое – есть между мной и этим человеком.

Ивамото Камбун.

Сын Камбуна, сломавшего ключицу моей бабушке. Внук Камбуна, которому родной брат отказал от своего дома. Дальше в древность, словно в горную долину, скрытую туманом, мой взгляд проникнуть не в силах.

Голый по пояс – от одного взгляда на него меня пробирает озноб. Холщовые штаны до колен, сандалии на босу ногу. Младше отца лет на пять. Сухой, жилистый, ключицы выпирают наружу. Узкое лицо, высокие скулы. Не человек, богомол. В детстве отец поведал мне, что богомола считают символом отваги и жестокости. Вообразив себе невесть что, я отыскивал богомола в траве и тыкал в него соломинкой, глядя, как ужасные лапы насекомого превращают соломинку в мочалку. Тыкать соломинкой – и даже копьем – в человека, мирно колющего дрова возле своего дома, я бы не рискнул.

Дом крошечный, ветхий. Не дом, хибара. Забора нет, со стороны улицы участок огорожен жалкой оградой: плетень высотой мне до пояса. Взгромоздив на ограду коробку, я стою и смотрю. Это невежливо, знаю. Именно поэтому я стою, молчу и смотрю.

Я должен привлечь его внимание.

Он ставит на колоду очередное поленце. Трижды взмахивает ножом, ловко перехватывая деревяшку пальцами. Иногда кажется, что сейчас он лишится пальца, но нет, этого не происходит. Смахивает три деревяшки на снег, где уже лежит горка дров. Срез чистый, блестит на солнце. Четвертую он оставляет, начинает щепать лучину. Тонкие лучинки падают в корзинку, плетеную из ивовых прутьев.

– Сплетни, – ворчит он.

– Что?

– На вас одежда со служебным гербом. Что могло привести дознавателя в мое ничтожное жилище? Только сплетни. Не трудитесь, меня уже проверяли. Меня, отца, деда. Тысячу раз.

– О каких сплетнях вы говорите?

Я знаю, о каких. Я хочу, чтобы он ответил.

– Не притворяйтесь, дознаватель. У людей длинные языки, длинные и злые. Болтают, что я – это мой отец. Что мой отец – собственный дед. Что мы убиваем друг друга, когда родитель состарится и утратит силу.

– Зачем?!

– Чтобы возродиться в телах потомства. Убиваем в честном поединке, поэтому не превращаемся в каонай. Случается, старший убивает младшего. Тогда мой дед – это мой отец. А я – мой отец, который был мой дед. У вас голова кругом не идет, а?

– Идет, – признаюсь я.

– Убиваем, возрождаемся. Хороним тела без свидетелей. И, конечно же, не заявляем о случившемся фуккацу. Раз в десять лет приходит кто-то вроде вас, полный рвения. Задает вопросы, морщит лоб. И уходит, полный разочарования. Будете задавать вопросы?

Новое поленце раскалывается на четыре части.

– Почему люди сплетничают? – спрашиваю я. – Почему доносят на вас?

Он пожимает плечами:

– Завидуют.

– Чему?

– Вот и я думаю, – он оглядывается на хибару. В приоткрытых дверях мелькает старушечье лицо: Камбун живет вместе с матерью. – Чему тут завидовать?

– Может быть, жалованью? – предполагаю я.

– Ну да, вы уже все разнюхали. Тоже завидуете?

Он не ошибся. Насчет жалованья я разузнал в управе. Дед нынешнего князя – тот, что благоволил к моему двоюродному прадеду, считая его воплощением духа предков – определил бешеному Камбуну доход в двадцать коку риса, выплачиваемый казной. Жалованье передавалось по наследству, от отца к сыну. За Камбунами числилась служба – формальная, не знаю, какая именно – и скудное содержание, равное жалованью моего отца, не давало младшей линии семьи Ивамото умереть с голоду.