мать не просто пыталась сохранить свою собственную семью, спасая меня. Ее борьбу за мое выживание можно считать актом неповиновения от имени всего своего народа. В условиях полного уничтожения даже один ребенок смог бы стать спасательным кругом для еврейской нации. Пытаясь спастись на кладбище у стен церкви Святого Вацлава, мама и представить себе не могла, что к концу Холокоста 150 членов ее семьи погибнут и что единственным человеком, который останется в живых, чтобы рассказать ее историю, буду я.

Я чту свою мать каждый день своей жизни. Я вижу мою Рейзел настоящей ветхозаветной праматерью Рахилью, которая защищала и оплакивала своих детей и вошла в историю как универсальная икона материнства. Символическая мать нации, Рахиль плакала о детях Израиля, когда их отправляли в изгнание. Мамины слезы, которые пролились на меня на кладбище, были такими же жгучими, как и слезы Рахили.

Тогда я с радостью принимала постоянную защиту моей матери. Я вспоминаю это чувство облегчения одновременно со звуками геноцида, которые так и звучат в ушах. Смазанные ружейные затворы задвигают патроны в патронники. Гортанные оскорбления и проклятия оформляют совершение убийства. Затихающее вдали ритмичное пыхтение паровоза, медленно направляющегося на север.

Почему меня не застрелили? Тогда мне казался чудом тот факт, что я выжила в этой бойне. Стрельба, казалось, продолжалась вечно. Я попыталась заглушить шум волевым усилием и всем сердцем возжелала, чтобы стрельба прекратилась. И тогда это произошло. Звон ослаб. Способность слышать постепенно вернулась. Моим ушам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к наступившей леденящей тишине, хотя на церковном дворе было не так уж и тихо. Отовсюду доносились стоны и плач, люди тщетно пытались подавить их. Я по-прежнему ничего не видела, но чувствовала агонию, охватившую выживших.

Через мгновение я почувствовала, как моя мать расслабилась и немного приподнялась. Давление ослабло.

— Они перестали стрелять, Тола. Можно больше не бояться, — прошептала мама. — Они больше не будут стрелять. Они убили достаточно людей.

Откуда она это знала? Невероятно, но она оказалась права. Бойня закончилась.

Боль от того что конечности затекли в одном положении, теперь усугублялась муками голода. Когда в конце концов нам приказали встать, я едва чувствовала ноги. Я огляделась и уловила слабый, отдающий железом запах крови. Повсюду лежали тела. Море мертвых, застывших в неестественных позах тел. Среди них были и дети, которых я знала лично. Помню, что мы с мамой были в полусознании, когда нас под охраной вели обратно в гетто, по осенней темноте, мимо бесконечного моря трупов.

Неподалеку от нас мой отец стал свидетелем мужества племянницы моей матери. Ее звали Песка Пинкусевич. Песка могла остаться в гетто, потому что у нее было официальное разрешение на работу, но она подбежала к солдату гестапо и сказала ему, что хочет пойти со своими родителями и прочими членами своей семьи. Мой отец писал, что солдат гестапо честно предупредил Песку, что ее желание подразумевает «восхождение на небеса через дымоход», но девушка проигнорировала его предупреждение и со слезами на глазах повторила свою мольбу, несмотря на то что знала, что немец говорит ей правду. Мой отец, должно быть, был поблизости, когда солдат открыл ворота, потому что он услышал, как немец кричал Песке: «Иди, иди, глупая гусыня».

«Ее затуманенные слезами глаза сияли», — пишет мой отец. — «Она обняла своих родителей и прокричала: „Пусть на небесах, но вместе!“»

Конкретно этот немец был честен в отношении судьбы евреев, но те, кто отвечал за гетто, прибегали к различным уловкам, чтобы облегчить процесс загона людей в поезда. Повозки, запряженные лошадьми, направлялись на станцию, нагруженные багажом, который, как было сказано депортированным, они могли взять с собой — очередная ложь, призванная убедить людей в том, что они направляются в трудовой лагерь, и просто организованно лишить их всякого имущества.

Мой отец написал следующее:

«В колонне шла пекарша Брача, неся на руках дочь. Она почувствовала, что силы покидают ее, и что-то прошептала сопровождавшему ее надзирателю-еврею (которого она знала с прошлых мирных дней). Он забрал у нее ребенка и положил его на тележку.

Рядом с Брачей шла Регина Пакин из семьи Стерн…

Регина несла на руках свою трехлетнюю дочь Марилку. Маленькая девочка тоже знала надзирателя и сказала ему: „Посадите и меня на тележку. Я так устала“. Как только надзиратель разместил Марилку на тележке, охранник-немец так сильно ударил его автоматом по голове, что кровь залила все его тело».

Я уверена, что в этом эпизоде мой отец описывает себя самого, потому что я отчетливо помню, как он вернулся в нашу квартиру весь в крови. Ему повезло, что он тогда спасся.

«Немец уже взвел курок своего пистолета, но в этот момент его отозвал другой солдат. Раненый еврейский надзиратель из последних сил продолжал сопровождать тележку до станции; кровь пропитала его одежду. Он шел, как шли все евреи Томашува, сами не зная куда, сцепившись с родными руками, с ненавистью воззрившись на своих убийц. Они были окружены вооруженной охраной. Лица стоявших на обочинах польских горожан излучали удовлетворение. Мои сограждане, похоже, все еще до конца не верили в катастрофу, которая вот-вот обрушится на них. Даже те, кто был до предела истощен физически и морально, не выказывали никаких признаков отчаяния».

Мой отец описывает, как во время «кровавой оргии» немцы и украинцы загнали в каждый вагон для перевозки скота до 120 евреев. У них не было ни воды, ни каких-либо других средств для удовлетворения базовых человеческих потребностей:

«Когда оказалось, что больше человек в вагон запихнуть невозможно, их начали „утрамбовывать“ с неописуемой жестокостью, нанося удары кнутами по голове и прикладами винтовок, пока последний несчастный не был запихнут внутрь. Затем фургоны плотно заперли на засовы, а на крыше разместили солдата с оружием наготове, чтобы никто не попытался сбежать».

В тот день на железнодорожной станции Томашув разыгрывались предельно ужасающие драмы: семьи разлучены, дети и родители в отчаянии ищут друг друга. Украинские мясники ни на минуту не прекращали издеваться над своими жертвами. Не ускользнули от их внимания и присутствующие на вокзале еврейские надзиратели. Их тоже безжалостно избивали, прикладами ружей проламывая им черепа, после чего их бросали в вагоны, чтобы разделить последние страдания своих собратьев-евреев.

К концу того дня еще около восьми тысяч евреев были помещены в вагоны для перевозки скота и отправлены на верную смерть. Еще сотни были убиты на месте. В течение этих трех дней в газовые камеры Треблинки доставили около 15 000 евреев. Точное число погибших так и не было подтверждено. В