гетто, известного как Блок. Нас было около девятисот человек, и среди них мама, папа и я. Забор из колючей проволоки закрыл нас от внешнего мира, в частности от зданий, которые составляли прежнее, более крупное гетто. Нас охраняли немцы, украинцы и поляки. С их плеч свисали автоматы, которые оросили землю у церкви Святого Вацлава кровью нашего народа.

Северная оконечность улицы Ерозолимска была единственным официальным входом и выходом, неким порталом во внешний мир. Как мы все теперь знали, от этих ворот начиналась дорога длиной в 3,5 километра — она вела к железнодорожным путям и — смерти.

— Я думаю, они ни за что не позволят нам вернуться в те здания.

Я подслушивала, как мама шепталась с папой, когда нас под охраной вели обратно в наши новые бараки.

— Мы не можем вернуться в старые здания. Я думаю, они собираются убить нас по-другому, — говорила она.

Звук паровых двигателей и маневровых вагонов, доносившийся поблизости, вызвал у взрослых беспокойство. На тот момент, впрочем, нормальное железнодорожное расписание было восстановлено. Эти поезда предназначались не для нас. Жуткая тишина воцарилась на четырех улицах гетто. Весь поток звука, издаваемый пятнадцатью тысячами человек, унесся за горизонт в направлении Треблинки. Шок и коллективная подавленность охватили тех, кто еще дышал.

В последующие дни и недели стало ясно, что эти невинные души никогда не вернутся. Наши охранники не рассказывали нам, конечно, об их судьбе. Мы получали ошметки информации от тех немногих еврейских ремесленников, плотников и маляров, которым разрешалось работать за пределами колючей проволоки в сопровождении полицейских.

То, что мой отец пишет в книге Изкор, очень важно:

«Польский железнодорожник, время от времени встречавший евреев за пределами гетто, рассказывал им, что депортированных евреев сначала отвезли в Малинку (соседний город), а оттуда прямо на уничтожение!

И, когда эти евреи вернулись в гетто и сообщили остальным о том, что им сказал поляк, никто не захотел им верить. Люди предпочли думать, что это была просто шутка какого-то поляка-антисемита. В конце концов, представить себе такие невероятные вещи любому здравомыслящему человеку не представлялось возможным. Да как он мог такое сказать? Как могла прийти в голову такая мысль? Сжигать живых существ?!! Сжигать живьем стариков, женщин и детей? Нет! Нет! Нет! Невозможно!»

Немцы виртуозно вводили всех в заблуждение. Они хотели, чтобы оставшиеся в живых евреи поверили, что депортированные все еще живы. В последние часы перед смертью некоторых заставляли писать письма или открытки родственникам, в которых говорилось, что они счастливы и здоровы, трудятся в каком-нибудь отдаленном уголке Третьего рейха.

Мой отец вспоминал, что до людей в нашем Блоке дошел слух, что женщина, отправленная последним поездом в Треблинку, написала письмо, в котором говорилось, что она работает на ферме в Германии и что ее дети с ней. Никто не мог подтвердить этот слух, но им хотелось в него верить. Надежды, которую он давал, было достаточно, чтобы поддерживать всех нас в состоянии отрицания реальности. Выжившие отказывались верить в последствия резни, которую наблюдали собственными глазами. То, что нацисты намеревались продолжать убивать нас до тех пор, пока еврейская раса полностью не исчезнет с лица земли, находилось за пределами их понимания.

Оглядываясь назад, я понимаю, что большинство тех, кто находился в Блоке, страдали от «синдрома отсрочки» — состояния, описанного Виктором Франклом, выдающимся еврейским неврологом и психиатром из Вены, в книге «Человек в поисках смысла», написанной после того, как он пережил три года в концентрационных лагерях, включая Освенцим.

Франкл пишет: «Непосредственно перед казнью приговоренный испытывает иллюзию, что его могут помиловать в самую последнюю минуту. Мы тоже цеплялись за остатки надежды и до последнего момента верили, что все будет не так уж плохо».

В книге Изкор мой отец тоже описывает нечто подобное: «…евреи обманывали самих себя, привыкали к своей повседневной рутине, храня в своих сердцах надежду на грядущие лучшие времена».

Для нас с мамой эта ежедневная рутина включала в себя посещение Sammlungstelle, «сортировочного пункта». Бессовестно вводящий в заблуждение эвфемизм для обозначения хранилища всех личных артефактов, фотографий, картин, книг и семейных реликвий целого исчезнувшего сообщества. Здесь содержалось пятнадцать тысяч личных историй, уходящих корнями вглубь веков. Эти галстуки, шляпы, свитера, носки, туфли, костюмы, рубашки и юбки источали стойкий, очень индивидуальный аромат. Работа тех, кто остался, заключалась в том, чтобы классифицировать и сортировать имущество убитых евреев, сваленное волнистыми холмиками на полу заброшенной фабрики, упаковать вещи в ящики и отправить их в Германию. Сначала исчезли тела владельцев этих вещей. Вскоре за ними последовали их вещи. Вскоре стало казаться, что этих людей и их семей никогда не существовало.

Нацисты были одержимы идеей не тратить впустую ни одного полезного клочка. Как мы теперь знаем, даже тела не были неприкосновенны для Третьего рейха. Они не только унижали нас, пока мы дышали, но и бесчеловечно надругались над нашими останками. То, как они избавлялись от еврейских тел, оскверняло все заповеди наших религиозных традиций. Евреи обязаны захоронить тело как можно скорее после момента смерти. Это сострадательное обязательство относится и к казненным преступникам, и к павшим на поле боя, к каждому без исключения человеческому существу. Отказ в погребении — это тяжкое оскорбление. Без сомнения зная об этом, в лагерях уничтожения нацисты оскверняли тела жертв газовых камер — их волосы использовались для набивки матрасов.

Имевшиеся у евреев золотые зубы выдирались и переплавлялись на ювелирные изделия. Хищная немецкая военная машина требовала, чтобы ни один ресурс не был потрачен впустую. К счастью, в «сортировочном пункте» нас заставили обрабатывать вещи, а не человеческие останки.

Пока мы выполняли свои обязанности, немцы, вместо того чтобы охранять нас, грабили пустые дома в бывшем большом гетто. Они крушили стены и потолки в ненасытной охоте за сокровищами, в поисках драгоценностей, золотых монет или других ценностей, спрятанных депортированными. Обыскивая, как они предполагали, пустые дома и квартиры, они находили живых людей, слишком старых, слабых или больных, неспособных передвигаться, или тех, кого просто упустили из виду во время первого рейда. Этих бедных евреев приканчивали на месте, в своих постелях. После очистки от любых предметов, пригодных для утилизации, имущество сжигалось. Все мое нутро переворачивалось, когда я читала повествование моего отца — очевидца событий:

«Разбитые окна придавали домам вид слепых людей с выколотыми глазами. Тишина смерти витала над домами — и в то же время взывала к небесам. Тишина. Тишина и смерть пронизывали воздух, но среди тишины все еще был слышен плач малыша, внезапно вырванного из своей постели.