Родительские кровати тоже хранили секреты; они были еще теплыми, подушки — влажными от слез матерей, которые плакали в них, чтобы не усугублять горе и страдания семьи».

Охранники не обязывали меня сопровождать маму на пункт сбора, но я оставалась с ней рядом весь день, каждый день, пока мы вместе разбирали вещи. Я слишком боялась оставаться в нашей комнате одна. Однажды, когда она отделяла одежду для мальчиков от одежды для девочек, один предмет одежды привлек мое внимание.

— Мне нравится этот свитер, — прошептала я маме.

Я говорила тихо, чтобы не привлекать внимания охранников, наблюдавших за нами с оружием наготове. Свитер был белым, украшенным мелким белым и розовым искусственным жемчугом. Мама взяла его у меня из рук, сложила и положила на стол поверх кучи других таких же предметов одежды. Она посмотрела на меня своими пронзительными зелеными глазами и подняла брови. Никаких слов не требовалось. Я знала, что лучше не протестовать. Мама молчала всю дорогу, пока мы не вернулись в нашу комнату в Блоке.

— Тола, тот свитер, который тебе понравился, когда-то принадлежал такой же четырехлетней девочке, как ты. Ее здесь больше нет. И скоро вся эта одежда тоже исчезнет.

Мне не нужно было никаких дальнейших объяснений. С тех пор я никогда не пыталась облюбовать какой-либо другой предмет одежды. Работая вместе с другими выжившими в гетто, моя мать воспитывала во мне идею о том, что я должна научиться довольствоваться минимумом.

Sammlungstelle стал своеобразной чашкой Петри, в которой пустили корни и расцвели моя сильная воля и самодисциплина. Мой юный разум усвоил раз и навсегда, что иметь меньше, чем другие, — это просто факт бытия. В нашей однобокой войне способность ребенка справляться с лишениями была бесценна. В конечном счете она могла решить вопрос между жизнью и смертью.

Однако тот краткий разговор с матерью был не просто уроком о вещах и их принадлежности; она передала мне гораздо более глубокое послание о самом нашем существовании. Каждый час, каждый день немцы уничтожали нашу самооценку и саму нашу сущность. Они стремились деморализовать нас и сломить наш дух. Каждое их действие было направлено на то, чтобы принудить нас к молчаливому согласию, в результате чего мы смирились с навязанным ими определением нас как недочеловеков. Моя мать учила меня, что очень важно почтить память наших умерших. В отсутствие мемориальных камней мы могли бы, по крайней мере, относиться к их имуществу с достоинством и уважением. Она внушала мне, что даже в самые мрачные времена мы не должны терять человечность, чувствительность и чувство собственного достоинства. Моя мать учила меня быть человеком — честным и порядочным. Это был урок о ценностях и принципах, который я запомнила навсегда.

После того случая, даже когда из-под кучи тряпья вынырнула красивая пара красных сапожек, мне удалось устоять. Конечно, мысленно я мгновенно представила себя в них, но я положила ботинки назад, на кучу детской обуви. Я помогала раскладывать одежду. Если я находила юбку, я помещала ее на гору женской одежды. То же самое с обувью и одеждой для мальчиков. Я провела семь месяцев своей жизни в качестве четырехлетнего, но вполне полноценного работника склада. В мирное время я, скорее всего, в этом возрасте посещала бы детский сад. Но что такое мир, я даже не знала, я знала только войну. Я получала начальное образование в самой необычной школе жизни и смерти.

Я не могла не понимать значимости предметов, которые нас окружали. Мы разбирали доказательства ужасного военного преступления. Но следователи так и не пришли. Привлекут ли когда-нибудь виновных к ответственности? Будем ли мы следующими, кого убьют? Все эти вопросы висели в морозном воздухе, пока женщины работали в тишине. Им не всегда удавалось подавить эмоции. Иногда кто-нибудь вскрикивал, когда узнавал одежду, принадлежавшую ее матери или ребенку. Тем не менее, конечно, она продолжала сортировать. Остановиться на миг — равнозначно добровольному самоубийству. Мы оказались в ловушке, и горю нашему некуда было излиться. Эта мука продолжалась в течение семи месяцев.

Некоторое время назад — я не могу точно вспомнить, когда именно, но где-то в пределах последних десяти лет, — я получила по почте чек от правительства Германии в Берлине. Чек был выписан на сумму 2000 долларов, в объяснении значилась компенсация за то время, что я занималась рабским физическим трудом (Zwangsarbeiter). Сумма смехотворная. Оскорбление. В мире нет количества денег, достаточного для компенсации того, что я пережила или увидела в гетто.

Когда мне было четыре года, мой кругозор ограничивался Блоком и сортировочным пунктом. Я не знала об изменениях, которые произошли в нашем обществе после депортации, но мой отец все видел. Благодаря его показаниям кажется очевидным, что наши преследователи немного расслабились после своих убийственных усилий в конце октября и начале ноября 1942 года. Еда внезапно стала более обильной. Для тех, кто соприкасался с поляками за пределами колючей проволоки, появилась возможность обменять одежду или предметы домашнего обихода на еду. Именно тогда я впервые увидела яйца. Их вкус и текстура стали настоящим откровением. Яичница-глазунья представляет собой настоящую революцию после супа из картофельной кожуры. Это был рай. Желток я просто обожала. В качестве лакомства моя мама иногда смешивала сахар с молоком и яичным желтком, взбивая смесь, гоголь-моголь на идише, которая также была отличным лекарством от боли в горле. У итальянцев есть похожее блюдо, называемое забальоне. Яйца сыграли роль преобразующей силы в том смысле, что они заметно улучшили жизнь и даже подняли мой моральный дух. Я не просто наслаждалась желтком, пока он перекатывался по моим вкусовым рецепторам, — я также с удовольствием наблюдала, как моя мама готовит яйцо, предвкушая его обогащающий вкус. Съев последний кусочек, я еще долго наслаждалась бесконечным вкусом во рту и теплом в животе. Яйца повысили мою оценку еды как таковой. Для голодающего ребенка картофельный суп из кожуры был просто топливом для борьбы с процессом самоуничтожения организма, а вот яйца тогда олицетворяли саму любовь — между прочим, я по сей день так же к ним отношусь. Потому что моя мама готовила яйца с любовью, и я это чувствовала. Когда человеку так долго отказывают в пище, еда приобретает почти сакральное значение.

В настоящее время у меня особые отношения с едой. Продукты питания священны для меня, я никогда не принимаю их как должное. Яйца остаются моей любимой едой в моменты печали. Если я грущу, я стараюсь побаловать себя яичницей-глазуньей, солнечной стороной наверх.

В конце 1942 года доступ к пище