Перед глазами Федора все плыло, превращаясь в цветной водоворот. Ноздри разъедал удушающий запах крови и железа. Звуки слышались глухо, будто издалека… Зашатавшись, княжич упал, и сознание стало затухать, отпуская его грешную душу на покой. Однако спокойно испустить дух ему не позволили.

С двух сторон Федора подхватили под руки, резко тряхнув, поставили на колени. Чья-то пятерня вцепилась ему в волосы и заставила поднять голову. Княжич увидел Батыя, гордо восседающего на черном жеребце, которого он отобрал из коней, присланных Юрием. У ног своего повелителя стоял Хоставрул – изумрудная серьга в его ухе поблескивала, будто радуясь унижению уруса.

Хан смотрел на княжича сверху вниз и презрительно улыбался.

Федор попытался плюнуть ему в лицо, но потрескавшиеся губы только слегка шевельнулись. Внезапно мир заслонила худая согбенная годами спина.

– Меня, меня рубите! Княжича не троньте! Дитё ж еще малое…

Апоница.

Княжич зажмурился, как от страшной боли. Ну что же ты, дядька? Зачем?

Апоница ухаживал за Федором, сколько тот себя помнил. Вытирал нос, учил уму-разуму, опекал и заботился чуть ли не лучше родной матери. Учил драться, держать строй, рубить мечом и пускать стрелы в цель.

И даже когда княжеский сын вошел в возраст, побывал в баталиях, женился и обзавелся собственным чадом, старик не оставил воспитанника. Сил у него теперь было немного, и хватало их лишь на малую толику полезных дел, но уходить на покой Апоница отказывался. Вот и теперь верный слуга заслонял своего хозяина от напастей. Вдруг проклятые татары возьмут его никчемную жизнь, которой и осталось-то на три вздоха, а Федору, дитятке дорогому, оставят.

Свистнул аркан, и Апоница рухнул лицом вниз. Один из подручных Хоставрула подтянул худое тело к своей лошади, приподнял, заставил встать на ноги и достал нож. Батый посмотрел на старика, и в глазах у него мелькнула тень уважения. Хан сделал знак. Нож исчез в ножнах, а конец аркана воин намотал на луку седла. Апоница вцепился трясущимися руками в петлю, стянувшую горло, посмотрел на княжича и заплакал.

Хоставрул подошел к Федору и под пристальным взглядом Батыя одним движением отсек ему голову. Когда бездыханное тело уруса упало на землю, хан безучастно посмотрел на него, потом в ту сторону, куда ускакали выжившие рязанцы, и бросил:

– Погони не надо. У них одна дорога – в лес. Сами околеют…

Хоставрул, все еще держа в руке голову Федора, склонился перед своим повелителем и доложил:

– Орда готова.

Батый коротко кивнул.

– Отдайте тело этому старику. Пусть несет его в Резан, чтобы вселить ужас в урусские сердца!

Рядом с трупом княжича ударил барабан, а через несколько минут барабаны били уже по всему необъятному лагерю мунгалов. Орда строилась в боевые порядки.

Евпатия терзал кошмар.

Мерещилось, словно он запутался в душной жаркой перине и никак не может выбраться. Иной раз ему удавалось высунуть голову наружу, и тогда он видел, что у постели сидела его супруга, Настя, с озабоченным лицом. Но стоило моргнуть, как он видел, что это никакая не Настасья, а здоровенный степняк, в дорого украшенных доспехах, лицо у него тёмно, при лучине не разглядеть, только видать, как в ухе горит серьга с зеленым камнем. Евпатий тяжко застонал и снова спрятался в перину, а когда вылез, у кровати сидел Каркун и улыбался, как дурачок, кося черным вороньим глазом. Коловрат все не мог оторваться от этого глаза, заглядывал в него, силясь разглядеть, что с другой стороны, и вдруг, словно провалился внутрь и падал, падал…

«…Пока не понял, что летит, летит сквозь снег, и оттого ему так жарко, что этот снег горяч и черен, и что летит он наверх, а вниз не падает. Только не снег это никакой, а горячий пепел. Но едва узнал это, как пепел исчез, и внизу стало видать широкую степь, по которой ветер гнал снеговую порошку, за ней перелесок, а дальше – еловый бор и белую завитушку замерзшей реки. Все вокруг было тихо и покойно, словно он глядел глазами вольной гордой птицы, которая парит в вышине, и нет ей никакого дела до земных тревог.

Но вот на опушке появился небольшой конный отряд. Усталые лошади тяжело шагают по глубокому снегу, многие из отряда ранены, в порубленных доспехах, сломанные стрелы торчат из щитов. Вот всадники остановились и прощаются, по очереди обнимая одного из них, того, что на рослом вороном коне. Здесь расходятся их пути.

Отряд тронулся на север, вдоль кромки леса, а одинокий всадник поскакал тяжелой рысью через поле на запад. Страшная ноша перекинута через луку седла – мертвец, обернутый в красный княжеский плащ. Медленно ступает конь, алые капли кропят белый снег. Почти без усилий, словно легкий ветерок, спустился он вниз, чтобы заглянуть всаднику в лицо.

Тот был стар и долговяз, седые волосы развевались на ветру, а выцветшие глаза глядели дико и отчаянно. Без удивления он узнал в нем старца Апоницу, пестуна княжича Федора. Старик смотрел ровно перед собой и непрерывно бормотал что-то, пока ледяной ветер замораживал горячие слезы, что текли по его щекам. Вот скачет он степью, и лесной дорогой, и через опустевшие деревни, покинутые в спешке. Вот достигает он пределов города Красного.

Вот уж дорога ведет к городским воротам. Но тут, за его спиной, степь содрогается от топота тысяч лошадей. Черной лавиной за ним идет передовой отряд Батыя. Всадники свистят и визжат, перекрикивая грохот копыт, но старик не оборачивается. Он лишь осторожно придерживает изрубленное тело, которое везет. Люди вокруг, бросая все, спешат укрыться за невысокой городской стеной. Звонят колокола, выкрикивают приказы десятники, готовясь к обороне. И уже закрывают городские ворота, когда растрепанный старец влетает в город на вороном коне.

Тут снова, словно ветром, подняло в небо над Красным городом, к окнам высокого терема. Там, прижав к груди ребенка, стоит княгиня Евпраксия, прекрасное лицо ее бледно, но на губах смиренная улыбка. Она гладит мальчика по русой головке, шепчет ему. Но вот небо взрывается тревожным колокольным звоном, она всматривается вдаль и видит большое волнение в народе, видит Апоницу, везущего мертвое тело в княжьих доспехах, узнает его и, вскрикнув, прижимает младенца покрепче. Старик, увидав Евпраксию в окне светлицы, торопит коня и кричит с рыданием в голосе, задрав седую бороду:

– Беда, княгиня! Блудливый пес Батый тебя на поруганье требовал, да воспротивился сокол наш! И пал от мунгалского меча, как мученик!

Апоница приподнимает тело, показывает его Евпраксии, содрогаясь от слез.

– Берегись, Евпраксиюшка! Войско Батыя поганого по пятам за мной скачет. Не устоять стенам Зарайским! Берегись, красно солнышко!

Видит княгиня темную рать, спешащую к городу, видит дымы пожаров. Вот встает она в окно светлицы с ребенком на руках. Ветер треплет белые одежды, словно крылья лебединые.

И, поцеловав младенца, шагнула из окна светлицы, словно лебедь белая порхнула в холодное небо…»