потому что ладонь маленькая и без морщин, но все это лишь догадки: из своего положения она видит лишь грязный потолок машины. Да что ж такое, говорит водитель, но Элена не переспрашивает, о чем речь, она молчит и пытается переместить придавленную руку, чтобы не отлежать ее весом своего тела. В конце концов ей это удается, и она довольна этой маленькой победой над болезнью. Таксист включает радио, и Элена надеется, что голос диктора заставит его замолчать, но не тут-то было: диктор говорит о том же, о чем в начале пути распространялся таксист, несет тот же вздор, но с еще большим жаром, изображает возмущение, чтобы ни у кого не осталось ни малейших сомнений в его искренности. Все так и есть, говорит таксист, ища в зеркале Эленино лицо, у вас что-то упало? Я сама упала, отвечает Элена. С вами все нормально? Да-да, все отлично, отвечает она снизу. Вам нужна помощь? Нет-нет, я уже приняла таблетку. Хотите, я остановлюсь? Нет-нет, я хочу, чтоб вы ехали дальше. Вас что, сейчас вывернет? В каком смысле? Ну вырвет, вас не вырвет, сеньора? Да нет же, нет, я просто больна, вот и все. Что с вами? Паркинсон, отвечает Элена. А, Паркинсон, повторяет таксист, мне тоже как-то раз его ставили, но нет, это все из-за выпивки, руки у меня тряслись из-за выпивки, люблю я выпить. Ясно, говорит Элена. Но жена мне поставила ультиматум: либо завязываю с этим, либо она меня на улицу выставит, женщины все такие, думают, они главные, ну и пускай их думают, в общем, на работе я ни-ни, почти никогда, но выпить люблю, что ж тут поделаешь. Элена думает, что не знает, любит ли она выпить, но не пьет никогда. Она думает о вине, которого никогда не пьет, и глядит на паука, который перебирается с одного края потолка на другой. Надо было хоть раз в жизни напиться, и научиться водить, и надеть раздельный купальник, думает она. И еще надо было завести любовника, потому что секс у нее был только с Антонио, и раньше она гордилась этим – что принадлежала лишь одному мужчине, – но теперь, старая, скрюченная, с придавленной рукой, она знает, что больше в ее жизни секса не будет, и не чувствует гордости, а чувствует что-то другое – не злость, не сожаление, а что-то, что сама не знает, как назвать, то, что чувствуешь, когда понимаешь, что совершил глупость. Она берегла девственность – для кого? Хранила верность мужу – зачем? Овдовев, жила целомудренно – чего ради? На что она надеялась, о чем думала? Теперь, в этом такси, ни девственность, ни верность, ни целомудрие не значат для нее того, что значили раньше. Да и секс тоже. Она спрашивает себя, смогла бы она сейчас заняться с кем-нибудь сексом, если б захотела. Спрашивает себя, почему не хочет: из-за болезни ли, из-за вдовства или из-за возраста? А может, от отсутствия привычки – столько лет она об этом даже не думала. Она спрашивает себя, может ли женщина с болезнью Паркинсона, если захочет, заняться сексом, и смеется, представив себе, как на следующем приеме спросит об этом доктора Бенегаса. А мужчина с болезнью Паркинсона? Может ли мужчина с Паркинсоном заниматься любовью? Может ли он войти в женщину? Должно быть, мужчинам сложнее, думает она, они-то, в отличие от женщин, не просто подчиняются тому, что с ними делает кто-то другой. Приходится ли мужчине с Паркинсоном планировать секс, подчиняясь расписанию таблеток? Элене жаль этого неизвестного мужчину, она сочувствует ему и радуется, что ей выпало родиться женщиной. На радио включают болеро, таксист принимается подпевать. Бэсамэ, поет певец, и таксист ему вторит: бэсамэ мучо. Потом он понимает, что дальше слов не знает, и возвращается к своему монологу о выпивке и о жене, которая его непременно выгонит, если он не бросит пить. В последний раз Элена пила алкоголь, когда Роберто Альмада впервые явился к ним в дом – он тогда принес игристое вино со вкусом клубники. Это было «официальное знакомство», хоть она и знала его всю жизнь. Кто бы мог подумать, что горбунок, считай, войдет в семью, а, Рита? Не называй его горбунком. На правду не обижаются. Еще как обижаются, мам, хочешь, на тебе проверим? Риту и Роберто объединяли главным образом убеждения: оба повторяли, как истину в последней инстанции, самые разные произвольные вещи. Оба твердо знали, как нужно поступать в ситуациях, в которых ни один из них никогда не оказывался, и какой дорогой следует идти по жизни – им ли самим, или другим людям, – их убеждения четко предписывали им, что можно делать, а что нельзя. Первым и главным из них, основой секретного соглашения, соединяющего одного человека с другим, предназначенным ему судьбой, был страх перед церквями. В случае Роберто страх не ограничивался дождливыми днями, он оставался неизменным в любых погодных условиях. Роберто боялся церквей с самого детства, с тех пор как его мать, Марта, или Мими, как она стала называть себя после возвращения, уехала в Лиму с любовником – танцором танго, который не был отцом Роберто (он выступал в спортивном клубе, а она там работала в баре по выходным и праздникам). Мальчика она взяла с собой, ну а кто ж еще его взял бы, у него ведь уже тогда был виден горб, ну хватит, мам, а танцор вскоре устал от них обоих и бросил без гроша в стране, с которой их ничего не связывало, кроме необдуманного решения матери. В Лиме она обучилась парикмахерскому делу, раньше-то только маникюр делала, и обосновалась в Барранко, в комнатенке, которую ей сдала товарка по парикмахерским курсам, где их учили стричь, красить и делать прически. Конечно, логичнее им было бы вернуться, но Мими не хотела, чтобы соседи стали свидетелями ее неудачи – а возвращение сделало бы неудачу очевидной, – поэтому, хоть им с сыном едва хватало на еду, они остались в Лиме с ее вечными облаками, которые никогда не проливаются дождем, в городе, где море каждый день напоминало им об их малости. Они сами не заметили, как прошли годы, мальчик вырос, а вместе с ним и его горб, и, пока его друзья водили девушек на мост Вздохов и притворно клялись им там в вечной любви, он гулял по мосту в одиночестве и глядел на далекую церковь Паррокиа-де-ла-Эрмита – про нее говорили, что как-то раз во время землетрясения с колокольни свалился колокол и снес голову священнику. На асфальте осталось пятно, которое каждый видит где ему вздумается, формой напоминающее отпечаток мозга. Будешь плохо себя вести – тебя унесет безголовый священник, говорила ему старуха, которая сидела с ним, пока мать работала или зачем-то еще уходила из дома. Так и вырос Роберто, впитав этот страх – но не перед священником, потому что не умел себя плохо вести, а перед колокольнями: вечно прикидывал вероятность, что еще один колокол упадет и убьет какогонибудь несчастного, и старался держаться подальше, чтобы этим несчастным не оказался он сам. Ему неважно было, что в окрестностях Буэнос-Айреса землетрясений не бывает, он все равно и близко не подходил к церквям. Вот потому-то Роберто и не мог убить Риту, повесить ее на колокольне: не говоря уж о том, что он бы с ней не сладил, она ведь