была гораздо крепче своего ухажера, он еще и боялся церквей, знает Элена. И пускай полиция сняла с него подозрения по другим причинам, менее значительным: он весь день пробыл в банке с внутренней проверкой, проводил ревизию кассы, и это могут подтвердить две дюжины свидетелей, как сказал ей комиссар, когда она стала наседать на него, чтобы рассмотрел версию с убийством, нашел подозреваемых и возможные мотивы. Вас никто не встречает, сеньора? – спрашивает таксист, и в это самое мгновение паук исчезает в узкой щели приоткрытого окна. Никто, отвечает она. Вы одна на свете? Да. Черт побери, а я-то вам тут жалуюсь на жизнь! У меня была дочь, но ее убили. Элена слышит эти слова, будто они вырвались у нее против ее воли. В этой стране стало невозможно жить, сеньора, мы будто на пороховой бочке сидим: только высунешь нос на улицу – и все, тебя убили, говорит таксист. Но Элене все равно, что он там себе навоображал, когда она сказала, что ее дочь убили, ей все равно, что это за «мы», к которым таксист, очевидно, причисляет и ее саму, и ее тело, Элена лишь хочет, чтоб он помолчал, чтоб заиграло еще одно болеро, и тогда она сможет сосредоточиться на своей задаче: сдвинуть это тело, которое уже долгое время ей не принадлежит.

Хоть Элене этого не видно, такси движется по проспекту Либертадор, проезжает ипподром. Сейчас полдень, и солнце, должно быть, висит прямо над ними, раскаляя крышу. Перед ними резко тормозит автобус, Элена пугается, но тут же приходит в себя: ничего страшного не произошло, это просто звук, он ничего не значит, и она вновь возвращается мыслями к своим задачам. Через несколько кварталов она будет у цели, и этому телу, которое поймало ее в ловушку, снова придется шевелиться и двигаться дальше. Она пытается отдать приказ, хоть бы только оно послушалось. Лежа на сиденье, она приподнимает правую ступню, всего на несколько сантиметров, потом опускает и поднимает левую. Обе повинуются, и она пробует еще раз, вначале правой – вверхвниз, потом левой – вверх-вниз, и еще раз, и еще. А потом делает передышку. Хоть она и не может встать без посторонней помощи, она знает, что готова, что, когда такси приедет к месту назначения, ей нужна будет всего лишь точка опоры: рука, веревка, трость, – и тогда она сможет идти дальше – шаг, другой, от таблетки до таблетки.

6

Элена знает: Мими тоже не могла убить Риту, – потому-то она и не предлагала Авельянеде включить Мими в его бестолковый список. Хоть ей наверняка хотелось бы, думает Элена, но никого нельзя винить в том, что ему хотелось бы кого-то убить, даже если убитая – твоя дочь. Никого не сажают в тюрьму за то, что он подумал или почувствовал, в тюрьму сажают лишь за то, что ты сделал, – да и то не всегда. А Мими ничего не сделала, хоть наверняка не раз желала Рите смерти: Рита была та женщина, которая однажды (через мой труп) отняла бы у Мими единственное, что у той было в жизни, – ее нескладного горбатого сына, который сросся с ней, будто аппендикс – хоть он давно уже гниет, никто не отваживается его вырезать. Мими не могла убить Риту, потому что Элена была с ней в ее парикмахерской до Ритиной смерти, после и во время, пока Рита умирала на церковной колокольне, пока вдыхала самую последнюю порцию воздуха, которой суждено было попасть ей в легкие.

Это все придумала Рита. Элене и в голову бы не пришло целый вечер сидеть в этой дыре, пялясь на стены, увешанные зеркалами и пожелтевшими от старости плакатами, на которых женщины демонстрировали давно устаревшие прически. Ни в этой, ни в любой другой. Рита забрасывала ее аргументами, убеждая согласиться на все процедуры, которые для нее запланировала: мытье головы, стрижка, окраска, брашинг, маникюр, педикюр, депиляция верхней губы. Она даже учла расписание Элениных таблеток, записала ее на то время, когда в ее теле достаточно леводопы. И не жалуйся, после тебе станет лучше, но мне и сейчас неплохо, вот только беспокоят ногти на ногах, но ты можешь подстричь мне их сама на следующей неделе, это правда, мам, хоть мне и противно, я могу сама подстричь тебе ногти, раньше мне это удавалось, ну а дальше-то что? Дальше? После ногтей, я же не умею ни стричь, ни красить, а без этого никак, Рита? Перед тем как ответить, дочь пристально смотрит на нее, а потом говорит: ты себя в зеркале видела, мам? Нет, отвечает Элена. Оно и видно, мам, а ты встань как-нибудь перед зеркалом и посмотри на себя, я cтою перед зеркалом в ванной каждый день, но себя не вижу, а только кран и раковину, а ты сними зеркало, мам, поставь его перед собой, посмотри на себя, и тогда поймешь. А почему тебя так волнует, как я выгляжу? Дело не в том, как ты выглядишь, а в том, кто на тебя смотрит. И Рита говорит словно бы самой себе: я смотрю на тебя, я смотрю на тебя каждый день, я подхожу к кровати, чтобы помочь тебе встать, и вижу твое лицо без вставной челюсти, открытые глаза без выражения, я завтракаю, обедаю и ужинаю с тобой за одним столом и вижу твой открытый рот, в котором густая слюна смешивается с едой в мерзкую кашу, а вечером я укладываю тебя в постель и подаю тебе стакан, чтоб ты положила туда челюсть, но тебе вечно не удается ее вытащить, и тогда мне приходится трогать ее, брать ее руками и самой класть в стакан, а потом я ложусь и засыпаю, но это не конец, потому что через два-три часа ты зовешь меня, чтоб я отвела тебя в туалет, и я отвожу тебя, спускаю тебе трусы, а потом надеваю обратно, я не вытираю тебя, это правда, я просто не могу, но я помогаю тебе сесть на биде и подношу тебе полотенце, а потом забираю его, а оно мокрое, и нажимаю на слив, чтобы вода унесла твою мочу, и снова укладываю тебя, и ты глядишь на меня из постели, беззубая, и эти глаза твои – без удивления удивленные, и усы, будто проволока, и вот я уже ухожу, но ты зовешь меня снова, чтоб я подвинула тебе ноги, или подушку поправила, или простыню, и я возвращаюсь, и снова вижу тебя, и снова чувствую запах мочи, который никогда не уходит, потому что так ты пахнешь, это твой запах, он въелся тебе в кожу, и слышу, как ты дышишь, хрипло, устало, и выключаю ночник у тебя на тумбочке, но перед этим снова вижу твою вставную челюсть, которую сама положила в стакан, своими руками, и я смотрю на свои руки, и вытираю их об одежду, и нюхаю, и они пахнут тобой. А потом Рита добавляет: я, мам, я смотрю на тебя каждый день. А что изменится, если я схожу в парикмахерскую? Ты права, ничего не изменится, тебя послушать – так никогда ничего не изменится, но ты все равно пойдешь туда, вот увидишь. Рита притащила ее туда силком и усадила на плетеный стул у стойки. Она была мрачнее обычного и ни с кем не поздоровалась, даже с Мими. Оставляю ее тут, сказала Рита и ушла. Элена сидела, не двигаясь, упершись взглядом в давно не чищенный джутовый ковер, весь