на фабрике, плевать хотели на недоимки. Порфирий жаловался исправнику, но тот в ус не дует и делать ничего не хочет. Из намеков я понял, что «водворить крестьян к местам жительства» стоит пять рублей. Да что у них тут за такса то такая? Пять рублей взятки за все. Жалобу похоронить — пятера. Крестьян вернуть — еще одного «Плеске» готовь (именно этот управляющий банком подписывает банкноты).

Еще Балакаев мне сообщал, что так как мужиков и баб стало меньше, то сукновальню и лесопилку он закрыл, работы встали. Весь доход за год — полторы с лишним тысячи рублей. Что на пятьсот рублей меньше, чем в прошлом году. Высланы мне переводом через дворянский банк.

— Что там Порфишка пишет? — Кузьма заглянул мне через плечо. — Жалобится на недоимки? Вор он! Себе в карман кладет, дом железом покрыл, барский экипаж в конюшне держит! Евгений Александрович, поедем в Знаменку, разбор устроим! Балакаева на правеж, батогами его! Все ворованное выдаст.

— Ага, а меня потом исправник по жалобе в тюрьму. Продам я Знаменку и всех делов.

Эта новость сразила Кузьму наповал. Он открыл рот, закрыл… Впал в натуральный ступор. Прямо как актеры из фильма Гараж, когда Бурков сообщает «высокому собранию», что он «Родину за машину продал». То есть, старый отчий дом.

— Как же можно? Там же батюшка ваш похоронен и матушка…

— Они же на кладбище покоятся, а не в поместье.

Да, Баталов оказался сиротой. Мать, Мария Ивановна Баталова, умерла от родильной горячки. Евгений выжил, но долгое время был очень слабым, думали, тоже умрет. Выходила кормилица и нянька. Отец — Александр Иванович Баталов, был известным в губернии помещиком и землевладельцем, служил в сто двадцать втором пехотном полку, вышел в отставку в звании капитана. После смерти Марии Ивановны, Баталов-старший так и не женился, занимался делами поместья. Видимо, во многом из-за семейной трагедии — увлекся медициной и смог увлечь Евгения. Оплатил тому учебу в Москве, очень приветствовал тот факт, что сын занялся наукой, устроился при кафедре. В письмах часто передавал приветы разным знакомым врачам, с которыми состоял в переписке. Умер три года назад. «От удара». Стало быть, инсульт случился.

— Ну на кладбище, — покивал Кузьма. — Но ведь Знаменка! Как же можно отдать чужим людям?

Прямо сцена из другого произведения — Вишневого сада. Лопахин с пилой подбирается к сакральным деревьям Раневских. «В лесу раздавался топор дровосека».

— А думаешь мне этот Балакаев — сильно близкий? Сам говоришь, что ворует. Если это так — стало быть, плохой человек. Уволь его, придет новый управляющий. Без догляда, тоже начнет засовывать руку в мой карман. А мне это зачем?

Этот вопрос поставил Кузьму в тупик. Он замолчал, со скорбным лицом отправился развешивать бумажные игрушки на елку.

***

Перед самым Рождеством у меня дома появился необычный посетитель. Худенькая, стройная дама в распахнутой песцовой шубе, впорхнула в кабинет, закружилась по нему, разбрасывая конфетти. — Поздравляю!!! Счастья тебе желаю!

Из под челки на меня смотрели большие зеленые глаза, меховая шапка была сдвинута на затылок и имела лисий хвост. Лицо у женщины было слегка бледное, профиль вполне себе аристократический, тонкие губы скрывали мелкие, некрасивые зубы.

Я молчал, перекатывая карандаш по столу. Ночью спал плохо, снилась какая-то чепуха с реанимацией… жирафа. Бегал от головы к телу и обратно. Это мне аукается попытка составить памятку о реанимации людей. Все пытаюсь подробно записать выдуманных пациентов Талля, которых он лечил в клиническом городке университета. Непрямой массаж, вентиляция легких и до кучи, чтобы два раза не вставать — прием Геймлиха. «Три в одном флаконе». Вроде звучит просто — а поди объясни современникам, как все работает и почему. Пришлось взяться за иллюстрации. Рисовал я паршиво, но после десятка попыток — что-то начало получаться.

— Женя, ты же меня простишь? — плясунья молитвенно сложила руки. — Я повела себя гадко, дурно. Но театр — для меня все!

О кто к нам пожаловал… Ольга не-знаю-как-ее-по-отчеству. Да и по фамилии тоже. Бывшая уже пассия Баталова.

— Мадам, что вы от меня хотите? — холодно поинтересовался я, стряхивая конфетти с рукава домашнего халата.

— Мадмуазель! Посмотри, что я тебе привезла — Ольга порылась в сумочке, что у нее висела на плече, достала оттуда коробку, украшенную узлом из красной ленты.

— Спасибо, мне неинтересно. Я сейчас немного занят…

Губы у «плясуньи» задрожали, но она справилась с собой. Поставила коробочку на стол, сама развязала узел. Внутри оказались золотые часы-луковица и цепочка.

— Это швейцарский «брегет» — Вашерон Константин.

Я подавил смешок — вспомнил слова из «Песни российского чиновника»:

…Стараюсь на совещаниях сидеть я с таким лицом,

Как будто все эти годы был в церкви святым отцом.

Мой взгляд выражает смирение, я словно в раю херувим,

И правой рукой прикрываю на левой часы Вашерон Константин…

— Вот! Ты уже улыбаешься, — обрадовалась Ольга. — Если бы ты знал! Я так скучала по этой милой улыбке.

Я резко захлопнул крышку коробочки:

— Ты думаешь, что меня можно было сначала бросить больного и немощного, а через пару месяцев объявиться, как ни в чем не бывало, с швейцарскими часами, и я брошусь в твои объятия? И мы вместе станцуем па-де-де из Щелкунчика?!

Губы Ольги опять задрожали, она всплеснула руками. Но сказать ничего не успела. Раздался хлопок входной двери, по коридору простучали женские каблучки:

— Евгений Александрович, ваш слуга лежит пьяный на лестнице!

В кабинет зашла… Вика. В похожей песцовой шубке, милом меховом берете. В руках корзинка, на губах улыбка. Которая, впрочем, тут же увяла. Женщины удивленно уставились друг на друга. Финальная сцена из Ревизора — «приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе». Все застыли и не знают, что делать.

— Я… я не знала, что у вас посетитель, — первой очнулась Талль, оглядела Ольгу с ног до головы. Та ответила таким же оценивающим взглядом.

— Она уже уходит.

Я поднялся из-за стола, взял коробочку с часами. Вложил ее в руку остолбеневший Ольге:

— И ноги ее тут больше не будет.

— Ты ходишь?

— И ты ходишь — давай, двигай нижними конечностями отсюда! — я подхватил плясунью под локоток, вывел из квартиры. Захлопнул дверь. Громко. Демонстративно громко.

— Я пришла не вовремя? — Вика стояла, переминаясь и кусая губки.

— Очень даже вовремя, — я подошел вплотную, забрал корзинку из рук девушки. Поставил ее на стол. Потом начал расстегивать пуговки шубки. Виктория стояла ни жива ни мертва. Лишь по ее щекам расползался лихорадочный румянец. Какими же духами сегодня пахнет