Людмиле нравилось у Андрея. Мастерская была хотя и без окна, однако же уютная, тёплая, с большой электролампочкой на потолке, от которой было светло, как днём. Был шкаф для одежды и бумажных эскизов Андрея. Хороший письменный стол, в котором он держал не только краски и кисти, но и тарелки, стаканы, вилки с ложками, электроплитку. Но главной роскошью считался, конечно же, большой и широкий диван. Вернее, это был не диван, а жёсткий лежак, сколоченный из досок, покрытый фанерой и обтянутый дерматином. Андрей сам его себе сколотил, ещё не зная, что пригодится не только для отдыха. Под дерматин он уложил слой поролона для мягкости. В качестве изголовья приколотил наклонную фанеру. Весь чёрный, лежак этот напоминал громадный диван.

Когда Людмила приходила, Андрей запирал дверь на засов, и они целовались. От батареи парового отопления шло приятное тепло, и тогда Андрей начинал постепенно раздевать её, прикасаясь пальцами к оголяемому телу. Иногда ей казалось, что эти его прикосновения, особенно, когда снимал с неё бюстгалтер, трусики, ей были дороже самой близости — сплошные сладкие токи, волнующее блаженство. Его поглаживания никогда не были ни грубыми, ни торопливыми. И только после того, когда её начинало трясти от любовного озноба, он раздвигал ей своими коленками ноги и, опираясь на локти, ложился на неё, мускулистый и голый, входя в неё своей сладкой, напрягшейся плотью. Тогда начиналась такая близость, какой никогда, ни одного раза, не было с мужем даже во времена их первой влюблённости. Николай был торопливым, неумелым, заботился только о себе. Что происходило с нею, его не интересовало. До встречи с Андреем она и не знала, что близость может быть такой желанной и сотрясающей. Андрей замирал, когда нужно. И ждал, только целуя, но не двигаясь, чтобы продлить ей блаженство. А потом, когда её "отпускало", продолжал по её просьбе: "Растерзай, растерзай!.." Он был много выше мужа. Крупнее, мощнее. Занимался зарядками, бегал. У него и плоть была мощной. Она любила к ней прикасаться. Ощупывать, чувствуя, как там всё затвердевает, будто палка.

Нравилось ей и то, что никто к нему вниз, в этот подвал, не приходил, не стучался. И самой приходить к нему было удобно: вход в подвал был из глубины "нехоженого", затареного продуктовым магазином, двора. К её приходу дверь в котельную всегда была открыта. О встречах они договаривались заранее. А если она вдруг не приходила, он звонил ей на работу и просил пригласить к телефону "товарища Бердышеву. Мы там заказывали вам одну информацию…" И её всегда звали. Из "закодированных" ответов Людмилы он узнавал, что произошло. Если же её отправляли в неожиданную командировку, то ему отвечали сразу: "Товарищ Бердышева в командировке, будет послезавтра". Он благодарил, вешал в будке автомата телефонную трубку и ждал, когда Людмила вернётся. Между 12-ю и часом держал для неё дверь в подвал открытой.

Жизнь у них, словом, пошла тайная, закрытая для посторонних глаз. Они казались себе в стане противника разведчиками, которые не могут открыто встречаться на улицах, вместе ходить — все их действия были строго законспирированными. Главным средством общения, а точнее, оповещения, продолжал оставаться телефон. Правда, когда её перевели в другое здание, сделав опять проектировщиком и старшим инженером, строгая конспирация стала не нужна — в отделе было полно инженеров, и к их разговорам по телефону никто не прислушивался. К тому же, на всякий "пожарный" случай, у них был ещё один телефон — его домашний, куда можно было звонить по утрам, когда жена уходила на работу, а дочь в школу. Зная, что он дома и никуда не спешит до 11-ти часов, Людмила, чтобы отвести душу, частенько выходила на улицу и звонила ему из автоматов.

Боже, сколько милых её разговоров — "автоматических" — врезалось ему в память! Они трогали его душу, согревали ему сердце.

"Андрюшенька, а я для твоей мамы лекарство достала, которого, ты говорил, нигде нет! Где достала? В обкомовской "Лечкомиссии" — у нас одна сотрудница имеет доступ в их аптеку".

А когда в 70-м году мать умерла, и он похоронил её и не виделся с Людмилой несколько дней, а только позвонил ей из дому на работу, она через 10 минут перезвонила ему сама. Из автомата. И был уже другой разговор: " Андрюшенька, у тебя умерла мама. А я не могла при инженерах поговорить с тобой по-человечески. Ты меня, пожалуйста, прости! Я понимаю, как тебе сейчас невыносимо, хотя и не помню своей мамы — какая она? Но я всегда по ней тосковала, когда в детдоме росла. А у тебя, ты говорил, было полное взаимопонимание с мамой, ты её любил. Я очень сочувствую тебе, миленький, и разделяю твою боль. Я — с тобою вместе, Андрюшенька! Чувствуешь, да? Пока, мой хороший. Целую тебя нежно-нежно!"

"Андрюшенька, а я для твоей дочки книжку по искусству достала. Из Ленинграда. Туда ездил наш сотрудник, и я заказала ему. "Живопись Италии. 18-й век". Что? Ну, конечно же! Сначала прочту сама, а потом принесу. Я уже полистала её. Кое-что хватанула галопчиком. Какая жизнь ушла, Андрюшенька! Какие художники! Сколько замыслов… Что, Алпатова? Читаю, а как же! Спасибо тебе, Андрюшенька. Если бы не ты, разве бы я знала, что мне надо прочесть! А теперь — прямо весь мир для меня, будто раздвинулся. Мы, инженеры, люди с высшим образованием, лишь считаемся образованными. А на самом-то деле… Ну, ты и сам знаешь, что я из себя раньше представляла!.."

Да, вода их совместной реки текла, и утекло уже много. У него умерла мать. Жена — завела себе любовника. У Людмилы муж — давно закончил учёбу и работал инженером в "почтовом ящике". У обоих незаметно подрастали и вытягивались дети. А ничего будто и не изменилось за эти годы. Отношения были всё теми же, хотя сам он старел потихоньку, а Людмила шла ещё к вершине хребта. По шутливой теории, самим же придуманной, он спускался уже с горы, а Людмила ещё только поднималась. В 35 — если считать средней продолжительностью жизни 70 — она лишь поднимется и будет скоро в зените. А он сойдёт уже с вершины. И будет ниже её на целых 2 десятка лет. Это наводило на грустные размышления. И опять она, словно услышала его. Позвонила ему в час ночи. Как раз не спал, но были дома и жена, и дочь.

"Андрюшенька, не пугайся, пожалуйста: