– Так что же, прямо сегодня уезжаешь? – Харкорт окинул его взглядом. – Вещи будешь забирать?

– Зачем, это же не школьные каникулы. Да и нет у меня ничего такого, что нужно было бы прятать. Пара карандашей и тому подобное.

– Просто я слыхал, что нас скоро могут перевести в Бленхеймский дворец к остальному Отделу Б. И в таком случае…

– В таком случае ты, скорее всего, получишь новый стул.

Харкорт грациозно соскользнул со стола и направился было к выходу, но вдруг обернулся:

– Значит, ты не в Долфин-Сквер ездил?

Бен удивленно взглянул на него:

– Долфин-Сквер?

– Ну да, твоя сегодняшняя прогулка.

– Это тот большой уродливый дом, где у богачей лондонские квартиры?

– Он самый. Но говорят… Впрочем, неважно. – Харкорт пожал плечами. – Я, видимо, снова не так понял.

– А почему ты решил, что я отправился именно туда? – спросил Бен.

– Ну, понимаешь, так получилось, я проходил по коридору, ты ведь знаешь, какая слышимость из-за этих чертовых перегородок, а Рэдисон у себя говорит: «Отправить его в Долфин-Сквер? Сейчас?» А потом вышел в коридор и стал тебя разыскивать. Так что я, как человек сообразительный, сложил два и два.

– И получил пять, – сказал Бен. – А что там такое в Долфин-Сквер? Явка для каких-то особых операций?

– Откуда мне знать? Я такой же рядовой служащий, как и ты. Просто, – тут он прошел к двери и закрыл ее, – ходят слухи, что там кабинет некоего типа, известного под разными именами. И он сам себе хозяин, отчитывается только перед, ну, наверное, Черчиллем и королем.

– Ишь ты… – протянул Бен. – А он за нас?

– Хотелось бы надеяться. В противном случае он может нам очень навредить.

– Тогда нам повезло, что мы работаем на медлительного, но надежного папашу Рэдисона, не правда ли? – заметил Бен.

Он собрал со стола карандаши, школьную тетрадь в линейку, несколько окаменелых жевательных конфет, карту метро и положил все это в портфель.

– Надеюсь, через пару недель увидимся. Береги себя.

– Ты тоже, старина. Выздоравливай, – сказал Харкорт и, к большому удивлению Бена, пожал ему руку.

Блетчли-Парк

Май 1941 г.

– Ты уходишь в увольнение? – удивилась Трикси. – Когда?

Памела обнаружила ее в их общей комнате. Трикси наносила последние штрихи, заканчивая макияж, в четыре часа ей нужно было заступать на дежурство. Другие девушки надевали на работу скромную юбку с жакетом или ситцевое платье, но Трикси неизменно наряжалась, как на ланч в модном ресторане. Сегодня это было длинное шелковое платье в цветочек.

– Как только закончится эта вахта, – ответила Памела.

– Но это же несправедливо! – Трикси обиженно тряхнула темно-каштановыми кудряшками, завитыми «под Ширли Темпл». Пепельные волосы Памелы были просто подстрижены «под пажа». – Я на днях попросила отпуск, и мне отказали. Мол, я и так уже гуляла целую неделю на Рождество, теперь придется подождать минимум до июля.

– Выходит, ты – куда более ценный работник, чем я, – сказала Памела.

– Или у тебя уважительная причина? – продолжала допытываться Трикси. – Надеюсь, ты не получила плохих вестей и едешь не на похороны.

– В каком-то смысле причина и правда уважительная, – согласилась Памела. – Я узнала, что один мой друг бежал из немецкого лагеря и только что вернулся в Англию. Мы сто лет не получали от него вестей, понятия не имели, жив ли он вообще. Когда я прочла о его возвращении, то была так потрясена, что грохнулась в обморок на станции. Со мной такое впервые в жизни. Впрочем, нет, пару раз я падала в голодные обмороки, когда постилась перед причастием. Подростком я была довольно религиозна.

– Ничего себе, – удивилась Трикси. – Я в жизни не падала в обморок. Но такое можно понять, конечно. Я, например, ужасно себя чувствую, когда мне выпадает ночная смена. Никогда не получается выспаться. И свет там такой тусклый, голова раскалывается от чтения. – Она приобняла Памелу за плечи. – Ловко ты это придумала. Упала в обморок, чтобы начальство подумало, что ты вот-вот сорвешься и нуждаешься в отпуске, – и пожалуйста, вот тебе ровно то, что ты хотела: можешь ехать домой повидаться со своим парнем.

– Да он не то чтобы мой парень, – покраснела Памела, – просто мы вместе росли. Пару раз ходили на танцы и тому подобное, но ничего серьезного. Он за мной почти не ухаживал, а потом и вовсе ушел воевать. С фронта писал редко. И я уверена, что вовсе не была единственной в его жизни. Он ужасно хорош собой и богат.

– Смотри, милая моя, а то ведь возьму да и приеду к тебе в кентскую глушь, – лукаво улыбнулась Трикси. – Красавчик и богач. Кто перед таким устоит?

– Руки прочь, – рассмеялась Памела. – Этот – мой. По крайней мере, надеюсь, что мой. В общем, через пару дней станет ясно. – Она закрыла лицо руками. – Как же я волнуюсь. Скорей бы его увидеть.

– Ты должна быть готова ко всему. – Трикси вдруг посерьезнела. – Ты же понимаешь, если его самолет сбили, парень мог остаться калекой. И… обезображенным.

Об этом Памела не подумала. Она помолчала, затем твердо сказала:

– Однако же ему хватило сил сбежать из лагеря и добраться домой через оккупированную Францию. Настоящий подвиг.

– Или глупость, – возразила Трикси. – Окажись я в приличном лагере для военнопленных, сидела бы смирно и переждала войну, играя в карты, вместо того чтобы снова лезть под пули.

– У летчиков-истребителей все по-другому, – сказала Памела. – Для них война сродни игре. Вроде шахмат, только в воздухе. Джереми ее обожал.

– Джереми? Постой-ка, так ты о Джереми Прескотте?

– Да. А ты разве с ним знакома?

Глаза Трикси загорелись.

– Милая моя, да в том году, когда я вышла в свет, среди девушек только о нем и было разговоров. Самый завидный жених. Вот уж повезет тебе, старушка, если ты его заарканишь.

– Именно этим я и намерена заняться, – заявила Памела, достала из-под кровати чемодан, открыла и приготовилась укладывать вещи.

Поезд из Блетчли тащился целую вечность. Несколько раз его отводили на боковые пути, чтобы пропустить товарные и военные составы. В Лондоне повреждения от бомбардировок были заметны уже на окраине: черные, выгоревшие остовы строений, дом без стены, в проломе открывалась уцелевшая спальня с кроватью, стеганым покрывалом в розочках и фаянсовым умывальником в углу. На следующей улице пострадал целый ряд домов, но лавка, торговавшая жареной рыбой и картошкой, продолжала стоять среди руин. На двери была пришпилена бумажка: «Открыто, как всегда». Памела зажмурилась, пытаясь прогнать эти картины. Чудовищно усталая, она села в поезд сразу после работы, но даже ритмичное покачивание вагона не смогло ее усыпить. Давало о себе знать нервное возбуждение, в котором она пребывала с прошлой ночи, нечаянно подслушав разговор.