Въезд французских войск в Москву

Последние часы были ужасны. Огромная толпа москвичей собралась перед домом губернатора на Лубянке105, чтобы потребовать от него как можно скорее подготовить город к обороне. В тот самый момент, когда разнесся слух о неизбежном вступлении наполеоновских войск, генерал вывел к испуганной и возбужденной толпе двух арестованных. Первый – русский, молодой человек, служащий почтового ведомства и сын московского купца Верещагин, арестованный за перевод нескольких статей из немецкой газеты, благоприятно отзывавшихся о французах. Другие источники говорили о какой-то наполеоновской прокламации, которую молодой человек будто бы составил при содействии своего гувернера-француза и распространял с целью склонить народ к поддержке захватчика. Второй арестованный – француз по фамилии Мутон, который, по словам аббата Сюррюга, был «обвинен в том, что держал речи вредные и противные государственным интересам».106 Приговоренные уголовным судом к битью кнутом, оба они дожидались в тюрьме исполнения приговора. 2/14 сентября губернатор Ростопчин приказал доставить их к себе. Он миловал и отпустил француза, предварительно унизив его и публично обвинив в предательстве. «Ловко отвлекши внимание народа от цели, которая привела его, – рассказывала одна француженка, – Ростопчин сначала обратился к французу и, выбранив его в самых суровых выражениях, даровал ему свободу. Это означало обречь его на смерть среди отчаянной черни, однако он спасся; это было чудо». Молодому русскому такое чудо не выпало. Осужденный Сенатом, он видел, что исполнение приговора откладывается, и надеялся на милосердие губернатора Ростопчина. Но, как представляется, еще прежде, чем тот успел вмешаться, арестованный ускользнул от внимания своих конвоиров, и, по словам многочисленных свидетелей, толпа его линчевала[7]. Его труп затем протащили по городским улицам и бросили неподалеку от Кремля107. Понятно, какой ужас вызывали подобные сцены у французской колонии Москвы, все более и более парализуемой страхом. Кроме того, действительно ли Верещагин был виновен? В этом не было никакой уверенности. Возможно, он просто стал козлом отпущения, избранным московским губернатором108.

Сколько жителей еще оставалось в охваченном паникой городе? Трудно назвать точную цифру. По различным источникам, от двенадцати до пятнадцати тысяч человек, бедноты и иностранцев. Среди последних – французская актриса Луиза Фюзий, нашедшая в конце августа убежище у друзей, в стороне от центра города, во дворце князя Голицына. Ту неделю, что прошла с момента ее заселения, жизнь в доме текла относительно спокойно. Но в начале сентября ситуация резко изменилась – распространился слух о неминуемом приходе Наполеона. Г-жа Фюзий и ее друзья высматривали признаки этого. «Ежеминутно мы поднимались наверх с подзорной трубой, – писала она. – И однажды вечером увидели бивачные огни». На сей раз сомнений быть не могло. Великая армия стояла у ворот города, и требовалось соответствующим образом устроить жизнь. Но, «не считая толстой служанки, которая пекла хлеб и напивалась, чтобы забыть про страх, мы оказались без прислуги».

Москва. Сентябрь 1812 года

Паника в доме быстро усиливалась. Нервы были натянуты до предела, все ловили малейший звук. Однако чаще всего слышали пьяниц, громко ругающихся по ночам. Луиза практически не спала. «В ночь с 13 на 14 сентября, – рассказывала она, – мне показалось, что шум усилился; мне послышалось французишки; каждую секунду я ждала, что нашу дверь выломают; я тихонько пробралась в комнату моей подруги по несчастью и сказала ее мужу: «Похоже, они здесь». Он посмотрел через штору и ответил, что пока нет. С такими приятными перспективами мы провели следующие две ночи». Другая француженка, жена одного из сорока высланных заложников, свидетельствовала в свою очередь: «С того дня когда, брошенные в барку, чтобы быть увезенными в ссылку, вы покинули стены Москвы, мы вели жизнь арестантов. Заперевшись в своих домах, закрыв ставни и забаррикадировав двери, соблюдая полнейшую тишину, мы не осмеливались зажигать свет даже по ночам из страха привлечь внимание недоброжелателей. Непрестанно вслушиваясь, мы избегали всего, что могло бы выдать присутствие живых существ…»

Утром 2/14 сентября все сомнения развеялись: первые подразделения французской армии находились всего в нескольких километрах от города, готовые войти в него через Дорогомиловскую заставу и одноименный мост, расположенный на западе Москвы. С восьми часов началось ускоренное бегство населения, встревоженного слухами. К полудню, рассказывал шевалье д’Изарн, «это была уже полная эмиграция». Каждый бежал, унося то, что смог взять с собой; в этом беспорядке раздавались крики и плач жителей, охваченных паникой. Губернатор Ростопчин находился в первой группе беженцев. «В то самое мгновение, – рассказывал он позднее, – как я оказался по ту сторону заставы, в Кремле были произведены три пушечных выстрела. Эти выстрелы были знаком занятия столицы неприятелем и известили меня, что я уже более не глава ее».

Прежде чем удалиться в изгнание, Ростопчин позаботился об освобождении из острога (главной московской тюрьмы) приблизительно восьмисот заключенных109, призвав их найти выход своей энергии, грабя и уничтожая оставленное имущество и даже нападая на людей. Но первым делом эти люди занялись разгромом винных складов. Напившись, они принялись распевать песни и угрожать всякому встреченному ими на городских улицах. Французы, затаившиеся в своих домах, были этим сильно напуганы. Одна француженка рассказывала: «Они грозили нам смертью; проживая неподалеку от острога, мы должны были стать их первыми жертвами, нами овладел ужас. К счастью, Небо пришло нам на помощь: упав под воздействием опьяняющих напитков, эти негодяи заснули, а когда проснулись, в город уже вошли французы»110.

После шума и беспорядка, связанных с бегством испуганных жителей, Москву внезапно окутала тяжелая зловещая тишина, предшествующая еще большим катастрофам. В городе неожиданно все замерло. Аббат Сюррюг говорил о «тишине, соединенной с ужасом. […] Каким чувством страха были охвачены иностранцы и оставшиеся мирные жители при мысли о том, что их могло ожидать в городе, оставленном без полиции, без каких бы то ни было властей, полностью преданном людям злонамеренным? Каждый, накрепко запершись в своем доме, считал с нетерпением, смешанным со страхом, сколько времени должно пройти между уходом одной армии и приходом другой»111. Действительно, оставшиеся продолжали прятаться, как шевалье д’Изарн, и с тревогой ожидали, что же будет дальше. «Тишина, – рассказывал он, – наступившая вслед за утренним шумом, дала нам время подсчитать возможные в нашем положении шансы; мы ждали прихода войск или начала боевых действий». Другие французы также подтверждали резкую смену атмосферы, происшедшую 2/14 сентября. «Около 10 часов утра, – поведала жена одного из сорока высланных, по-прежнему сидевшая, забаррикадировавшись, дома, – песни каторжников стихли, и вокруг наших домов воцарилась ужасающая тишина. Я рискнула выйти на террасу. Крики и гул прекратились, и, подобно заколдованным городам «Тысячи и одной ночи», этот огромный город казался погруженным в ночную тишь». Женщина решилась послать слугу на разведку; тот вернулся через час и сообщил, что город практически пуст. Несмотря на шум, еще производимый проходящими по городским улицам воинскими частями, царило спокойствие, и оно весьма удивляло оставшихся москвичей.