Оказалось, что с Ральфом в детстве произошел точно такой же случай. Он читал все без разбору, с маниакальной жадностью. Его родители, как и мои, проморгали момент, когда обычная любовь к чтению переросла в слепую похоть, иначе и не назовешь. Он читал за едой, на ходу, в постели, в туалете, читал любую книгу – с начала, с конца, с любого места, несколько раз подряд, был бы перед глазами текст, прочее не так уж важно. Разбираться в том, что он читает, Ральф, конечно, начал позднее. И нам, как двум маньякам, встретившимся в больничной палате, было о чем поговорить. Впрочем, у Ральфа была еще одна страсть: он собирал старинные часы и говорил о своей коллекции с настоящей нежностью.

Ральф ел без аппетита. Я думал, что он уже успел поужинать, но потом заметил, как тревожно поглядывает жена на его полную тарелку. Он вертел в руке вилку, брал и тут же откладывал хлеб и с сонной улыбкой смотрел на меня. Выглядел он неважно, как гриппозный больной. Вялый взгляд, тени под глазами, слегка заторможенная речь. Я спросил о раскопках, но он отделался двумя-тремя общими фразами. Рената торопливо поменяла мне тарелку и поставила на стол теплый пирог. Она в самом деле была немного похожа на девочку – маленького роста, очень худая, с какими-то испуганными глазами. Растянутая синяя кофта доходила ей до колен, на ногах были простые бумажные чулки, как у деревенской бабы. Она ни разу не улыбнулась, ни мне, ни мужу. А Ральф как будто ее не замечал. Разговор не клеился, и я снова подумал, что приехал напрасно. И ведь раньше рассвета отсюда не двинешься – я слишком устал, темно, да и туман.

Чтобы как-то оживить разговор, я восхитился фарфоровыми часами. Ральф отодвинул свою тарелку – он так и не поел, только выпил водки – и повел меня наверх. Там оказалась обычная городская комната – паркет, телевизор, полированная мебель. Он отпер бюро, поднял крышку, и я увидел в застекленной витрине бархатную доску с гнездами, в которых мерцали потертые или совсем новые на вид часы. Здесь были часы луковицей и медальоном, и наручные. Часы с гравировкой, с филигранью, с масонскими брелоками, с венецианскими цепочками, с эмалью, с перламутровой инкрустацией. Были часы с музыкой – Ральф нежно тыкал в стекло кончиком обглоданного карандаша (он всегда грыз карандаш, за день съедал чуть не половину). Были часы с узорными стрелками и совсем без них; иногда попадалось только часовое стекло с алмазной гранью, лежащее отдельно, порой – изумительно украшенный циферблат без механизма.

– Похоже на коллекцию насекомых, – пошутил я. – Не хватает только булавок.

И вздрогнул – Ральф переменился в лице и резко захлопнул крышку. Правда, он тут же извинился: крышка-де выскользнула у него из рук. Включил телевизор, крикнул в кухню, чтобы Рената принесла наверх пирог и водку. И мы, все трое, просидели остаток вечера перед телевизором, смотрели старый фильм Хичкока «Леди исчезает». Вряд ли бы я запомнил этот фильм, тем более что устал и почти не следил за действием. Но, начиная с того вечера, я помню все. Это мешает мне уснуть, и я лежу, перебирая в памяти день за днем, слово за словом, год за годом – все эти годы, превратившиеся в бесконечную погоню, которая, я знаю, ничем не увенчается.

Ральф отвел мне комнату напротив библиотеки, где, судя по его словам, он разбирал книги. Я спросил, не могу ли завтра чем-нибудь помочь, и Ральф ответил, что, отчего же, могу.

Я лег в очень мягкую, по-деревенски пышную постель, погасил лампу. Сначала мне показалось, что я засыпаю, потом глаза привыкли к темноте, и под дверью пролегла полоска света. А потом, когда мой слух обострился в этой невероятной для горожанина захолустной тишине, я услышал, как напротив, в библиотеке, Ральф шелестел и шелестел страницами. Он листал книгу так быстро, словно искал что-то спрятанное и забытое – засушенную в детстве бабочку, растение, или, что всего вероятнее, чей-нибудь адрес или банкноту. Я проснулся в пять утра, выпил воды и увидел, что щель под дверью все еще не померкла. Потом медленно, сквозь туман, рассвело, но шелест все не смолкал.

Я выкурил сперва одну сигарету, потом другую. И понял, что уже не усну. Меня все больше тревожил этот притаившийся в тумане дом, в глубине которого упорно и бессонно, будто жук-точильщик, копался в книгах Ральф… Я встал, босиком подошел к окну, толкнул разбухшую форточку. Утро было серое, смазанное, будто по влажной акварели провели губкой и наполовину стерли рисунок. За оградой по гравиевой дороге кто-то шел. Я слышал громкий хруст шагов, но даже не смог рассмотреть, баба это или мужик. Темная тень, больше ничего. На соседнем дворе неожиданно закричали гуси. Я оделся и, выйдя в коридор, постучал в дверь библиотеки.

– Это вы? – негромко ответил Ральф. – Заходите.

Я открыл дверь, собрался было поздороваться, но замер на пороге. Библиотека Ральфа оказалась не намного обширнее моей, и зрелище десятка тысяч книг меня потрясти не могло. Но дело было в том, что все тома, все до единого, громоздились друг на друга развернутыми. Звучит это далеко не так удивительно, как выглядит.

– Уберите книги со стула, – вместо приветствия сказал Ральф. – Присаживайтесь. Рената через полчаса принесет сюда кофе.

– Составляете каталог? – спросил я. Ничего другого мне в голову просто не пришло. – Ну и развернулись же вы. Чем могу помочь?

– Ничем, наверное, – поколебавшись, вымолвил он. – Я подумал и решил, что незачем вам этим заниматься. Довольно того, что я сам иногда в отчаянии. Но надежда у меня все-таки есть… Да, есть.

Он вернулся с раскопок в конце октября, никуда не заезжая по дороге, так что никаких сомнений относительно происхождения этого насекомого у него не оставалось. Ральф обнаружил его приблизительно через неделю после приезда – тогда он еще не записывал точное время его появлений. Как-то Ральф лег в постель с томиком Клавдиана. Он читал «Хрусталь, внутри которого вода» и, кажется, задремал. Проснулся оттого, что голова резко качнулась вниз, к открытой книге. Хотел погасить свет, но что-то ему помешало. Ральф понял, что причина тому в странице, на которую он минуту назад смотрел. Он пригляделся и вдруг увидел, что одна из букв несколько выше и шире, чем другие. Ее очертания были слегка искажены. Теперь это просто бросалось в глаза. Он уже не мог смотреть на что-нибудь, кроме этой буквы (он не вспомнил после, какой именно), но вдруг потерял ее из виду. Теперь все буквы на странице выглядели совершенно обычно. Ральф должен был признать, что стал жертвой оптического обмана или иной иллюзии. Только что дефект царапал взгляд, но теперь его не было. Вновь увидеть его Ральфу довелось спустя несколько дней.

Это снова оказался злополучный Клавдиан. Ральф читал книгу вторую «Против Руфина» и, дойдя до своего излюбленного «Альпы одолены, спасены гесперийские царства…» на странице сто семнадцать вдруг остановился. Что-то цепко и неотступно держало взгляд, будто приколов его булавкой к концу строки. И он снова увидел тот странный дефект. Ральф признался мне, что испытал в тот миг нечто вроде смутного страха, как ни малодушно это звучит. Он был человеком храбрым, но глубоко рассудочным, и потому любое вмешательство в его жизнь чего-то необъяснимого производило на него такое же роковое воздействие, как щепотка песка, брошенного в точный механизм часов. Борясь с желанием захлопнуть книгу, он поднял ее к свету. На мелованной бумаге появилась четкая тень – ее отбросило «утолщение». Тень муравья, потому что утолщение и было муравьем. Ральф хотел сдуть насекомое, но оно с оскорбительным спокойствием проигнорировало эту попытку. Он провел ногтем по черному хитиновому хребту и ничуть не потревожил муравья. Тогда Ральф вернулся на сорок страниц назад и нашел строку, где видел его впервые. Там ничего не было. Через некоторое время опустела и страница сто семнадцать.