– Когда дело касается сердца, точный диагноз – редкость. Пациент может прожить еще двадцать лет, а может – всего двадцать минут.

Беньямин пожалел, что не попросил доктора Досса дать ему справку. Зачем французским властям больной человек, который и улицу-то не может перейти, чтобы не начались сильное сердцебиение и приступ слабости? Ему теперь приходилось останавливаться через каждые двадцать-тридцать шагов, чтобы отдышаться. Во французской армии от него не будет никакого толку. Но с бюрократической машиной не поспоришь. Это прекрасно понимал Кафка. Безымянность – враг, сводящий человека всего лишь к цифре на листке бумаги. Миссия художника – восторжествовать над этим обезличиванием, давая всему имена. Подобно Адаму в Эдеме, он должен назвать каждый предмет, одушевленный и неодушевленный. Он должен придумать язык, живо описывающий все подробности, находящий индивидуальность у всякой вещи. В этом – бесконечная и безмерно важная задача воображения.

Он наклонился вперед и медленно выдохнул.

– Вам ведь трудно дышать? – спросил француз. – Вам больно?

– Какой вы добрый человек, – ответил Беньямин, стараясь собраться.

– Если хотите, можем посидеть на ступеньках. Время терпит.

– Все хорошо, – снова отказался он, большими порциями заглатывая воздух. Губы его растянулись в озорной улыбке. – Лучше нам все-таки поторопиться. А то война скоро закончится, а мы все пропустим.

Его отвезли военным поездом в пункт сбора у Camp des Travailleurs Volontaires[42] в Кло-Сен-Жозеф в Невере. Первую ночь он провел – вполне сносно – в небольшом пансионе с розовыми ставнями и балконами с ажурной решеткой, на одной двуспальной кровати с приятным человеком по имени Хейман Штейн, с которым он познакомился несколько лет назад в Париже.

Штейн был известным журналистом и, как и Беньямин, книжником. После Первой мировой войны он жил в Вене и переехал в Париж в начале тридцатых годов, проработав некоторое время школьным учителем в Берне. Он изучал философию в Майнце и старался быть в курсе всего, что происходило в этой области, на тот случай, если ему однажды придется поехать в Америку, где, как он слышал, можно было без труда получить место в каком-нибудь из крупнейших университетов. При нем был том Мартина Хайдеггера, и Беньямин не осуждал его за это (хоть и весьма презирал Хайдеггера не только за его писания, но и за то, как он околдовал и обольстил его юную родственницу, студентку-философа Ханну Арендт[43]). Пройдет время, и он покажет Хейману Штейну (и Ханне) неправоту Хайдеггера, жульническое присвоение которым идей Канта и Гегеля возмущало его еще с тех пор, когда он ознакомился с «Понятием времени в исторической науке», вступительной лекцией, прочитанной Хайдеггером во Фрайбурге весной 1916 года и позже опубликованной в «Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik»[44].

Сержант, которому были вверены «добровольцы», разбудил всех в половине седьмого и дал всего полчаса на то, чтобы до выхода в лагерь одеться и проглотить по чашке кофе с кусочком черствого хлеба, намазанным джемом.

– Все съесть, парни! – крикнул он. – Больше хорошей еды не будет.

Штейн недовольно поморщился.

– Встать, лечь, сесть, все съесть, – проворчал он. Его белые волосы торчали, как наэлектризованные. На левом крыле его крупного носа выступала бугорком темная бородавка. Штейн всегда ходил без галстука, подчеркивая, что относит себя к трудящимся. – Орать, видимо, будут постоянно. Покомандовать – это они обожают.

– Да и пусть, – сказал Беньямин. – Это очень упрощает жизнь. Делаешь, что тебе велят. Как в школе.

Штейну это не показалось убедительным.

– Я знаком с вашим братом Леоном, – сообщил Беньямин.

– Леоном-книготорговцем.

Беньямин и правда купил у Леона Штейна множество книг – его магазинчик на рю дю Вьё-Коломбье[45] стал за последнее десятилетие прибежищем для немецких эмигрантов. Но, что существеннее, и Леон приобрел немало книг у Беньямина, часто платя за них больше, чем они в действительности стоили, когда тот отчаянно нуждался в деньгах.

– В чем смысл загонять в лагерь таких людей, как мы? – не мог понять Беньямин.

– И на старой кляче можно пахать. Настоящим рабочим им нечем платить, вот они и тащат рабочую силу откуда могут.

– Да вы циник, Хейман.

– А вы подождите – сами увидите. Мы – пленные французской армии, ни больше ни меньше. Давайте называть вещи своими именами.

Беньямин быстро оделся в свой мешковатый коричневый костюм, протертый на локтях, мятую белую рубашку с застарелыми пятнами под мышками и повязал отцовский красный в горошинку галстук. Не слишком ли тяжел черный кожаный портфель, беспокоился он, – там лежали не только объемистые заметки для труда о пассажах, но и окончательный вариант его последнего эссе «О некоторых мотивах у Бодлера», да еще несколько книг. Он не представлял себе, как можно куда-нибудь отправиться без книг.

Но пеший переход в Невер, находившийся километрах в десяти, стал для него полной неожиданностью: их всех, тридцать семь мужчин, повели, как скот, по проселку под зычные крики солдафона-сержанта, сопровождавшего их отряд, как овчарка стадо.

– Хорошо бы на этого пса намордник надеть, – процедил Штейн. – У него, вероятно, бешенство.

Три раза Беньямин, теряя силы, падал на покрытую гравием и гудроном дорогу. Первые два раза ему с трудом, но удалось подняться на ноги, а в третий его положили на носилки и доставили прямиком в лагерный лазарет. Портфель и чемодан покоились у него на животе, как пресс-папье.

– Работать вам не разрешат, – сказал ему врач лагеря доктор Гильмото. – У нас же не концлагерь, как в Германии. Убивать вас не входит в наши планы.

– Почему бы тогда не отправить меня домой? Пусть меня заберут нацисты. Так всем проще будет.

– Это шутка? – Брови у врача подскочили, превратившись в кавычки. – Вижу, что шутка. Я ценю чувство юмора.

– Все это так нелепо, – вздохнул Беньямин.

Врач несколько снисходительно улыбнулся:

– Мы как раз не хотим, чтобы нацисты забрали вас. Ради этого ведь все и делается, доктор Беньямин.

– Но вы думаете, что среди нас есть шпионы…