Его товарищи по лагерю по-разному приняли это известие. С одной стороны, люди радовались, что кто-то из них выходит на свободу. Это был добрый знак: раз отпускают Беньямина, значит, может быть, и всех скоро отправят по домам. А может быть, и вообще война заканчивается? С другой стороны, их маленькое общество потеряет полюбившегося всем человека, и не будет больше его лекций, которые, затаив дыхание, слушали даже те, кто не понимал ни слова из того, что он говорил.

– Значит, мне тут гнить, как крысе, а ты – в Париж, канкан плясать? – шутил Хейман Штейн вечером накануне освобождения Беньямина. – Я так понимаю, самую тяжелую работу, лекции о Ницше, ты мне оставляешь. Надеюсь, будешь плохо спать, все думать – что же я скажу.

– Не нужен нам Ницше, – отрезал Меир Винклеман. – Не сейчас. Через неделю нас всех Гитлер за чтение Ницше усадит. – Стоя рядом с Беньямином, он внимательно рассматривал его, как скульптуру. И вдруг расцеловал в обе щеки и сказал: – С Богом.

Ганс Фиттко – его темные волосы были зачесаны назад над сильным мужественным лицом, как у кинозвезды, – тоже поцеловал Беньямина.

– Скоро снова встретимся, – сказал он, сжимая его руки. – Если увидишь Лизу, передай, что у меня все хорошо.

– Но все равно ты поц, – стоял на своем Штейн, и все засмеялись.

Той ночью Беньямин провалился в рыхлый сон, и ему приснилось, как его приятель, доктор Досс, ведет его куда-то вглубь преисподней – что-то вроде Гадеса, тоннель в форме лабиринта. В тоннеле было много комнат, по обеим сторонам у стен стояли кровати, на них лежали или сидели мужчины и женщины – его друзья, знакомые и незнакомцы. Некоторые из них курили сигареты. В одном просторном, полном золотых сталактитов зале, освещенном свечами, Беньямин увидел женщину с короткими белокурыми волосами, лежавшую на кровати с чуть раздвинутыми ногами. Он подошел к ней поближе, она оказалась красавицей. Услышав его шаги, она открыла глаза, и вспыхнувшая в них зеленая молния ослепила его. В светящемся рисунке на покрывавшем ее одеяле можно было различить причудливый узор, очень похожий на тот, о котором Беньямин однажды рассказал доктору Доссу: закручивающуюся в спираль голубую линию. «Спираль – это круг, освобожденный от пространства», – сказал он сам себе. И вдруг увидел, что женщина держит одну сторону одеяла приподнятой, показывая ему узор: на нем как будто нужно было прочесть какой-то духовный ключ, указатель выхода из лабиринта, в глубины которого он шел. Нужно повернуть в обратную сторону. Нужно идти к свету.

Глаза женщины и ее белые бедра мерцали в темноте. Маленькие груди приподнимались с каждым вдохом. Вся эта красота разрывала сердце. Но знает ли он эту женщину? Заговорит ли она с ним? И жива ли она, или ее уже нет?

Беньямин проснулся, взгляд его был устремлен в потолок барака, пересеченный гниющими балками. Сквозь узкое оконце было видно, как мириады звезд прокалывают черное небо точками света. Как будто взрывались галактики, разбрасывая огромные концентрические кольца огня. Он понял, что уже не уснет. Сновидение жгло, как угли от жаркого костра, согревая его с головы до ног. Вопреки привычке, его не тянуло истолковать свой сон – времени впереди много, еще успеется. А в этот миг он лежал и чувствовал что-то удивительное – почти блаженство.

Привлечь и удержать внимание Беньямина всегда было нелегко. Он был погружен в себя, если не сказать – эгоистичен. На первом месте у него стояла работа – окружающим даже казалось, что он вообще не слышит того, что ему говорят. Мне часто хотелось встряхнуть его, сказать: «Вальтер, послушай меня! Я с тобой разговариваю!» Его жена Дора говорила: «Гранату, что ли, взять да закричать: „Вальтер, я чеку выдернула. Подъем!“» Но даже это могло не возыметь действия. Весь дом мог с грохотом рушиться вокруг – он бы и не заметил.

Среди немногого, что выманивало его из своей оболочки, был секс. В разные периоды жизни он посещал бордели, правда жаловался, что близость становится не столь волнующей, когда за нее приходится платить. «Наверное, это во мне говорит скряга, – признавался он. – Всегда слышу, как в кассу падают монеты». Он вечно шнырял глазами по сторонам, да и рукам давал волю, не раз заслуживая за это хорошую пощечину.

Дружба, к сожалению, была у него на третьем месте – после книг и женщин. Мне не нравилось быть третьим. Между нами могла вырасти настоящая интеллектуальная и духовная дружба: перед нами свисал с ветки спелый плод, но дотянуться до него было невозможно. Больше всего в жизни мне хотелось, чтобы у меня был друг, который понимал бы, чем живет мое сердце, с которым мы говорили бы на одном языке и разделяли бы общие знания. Я уже не надеялся обрести такую дружбу – и вот познакомился с Беньямином. Правда, за годы нашего общения меня часто постигало разочарование. Нелегко узнавать человека, который сам себя не знает.

Три или четыре раза он пытался покончить с собой – почти всякий раз из-за несчастной любви. Казалось неотвратимым, что однажды ему это удастся, может быть, даже нечаянно. Как-то в Берлине, вскоре после того, как мы подружились, он сказал: «Над жизнью мы не властны, но смерть в наших руках. Может быть, это последнее средство, но все же это выход».

Я пробовал объяснить ему, что самоубийство – не выход. Если человек верит (как я) в единого, всезнающего и всесильного Бога, то никакая причина не оправдывает полного самоуничтожения. Самоубийство – всегда злодеяние, кулак, занесенный на Всемогущего. Кроме того, это неэтично, так как идет вразрез с природой, против логики развития организма, предусмотренной Богом. Все живое приходит в этот мир, получает пищу, растет и расцветает, потом увядает и умирает. Этот ритм необходим, он остается для человека единственной надеждой: все во вселенной рождается снова и снова. Энергия не исчезает. Не пропадает ни единой капли дождя.

Конечно, я не думаю, что вернусь на землю в том же виде, Гершомом (Герхардом) Шолемом, исследователем еврейского мистицизма. Но моя энергия каким-то образом вновь соберется в одно целое. Если жизнь приносит столько сюрпризов, представьте, что нас ждет после смерти! Я и не хочу возвращаться в образе Шолема. Я хочу быть небом: полностью пробужденным сознанием, охватывающим весь мир, плачущим с облаками, сияющим с солнцем, метающим, как Юпитер, черные молнии во все, что бы ни вызвало мой гнев, смеющимся, как землетрясение, когда человеческая глупость позабавит меня. Услышав рокот в земных глубинах, люди будут говорить: «Это опять Шолем зашевелился. Берегитесь!»