резкая боль в горле, лицо скривилось, и голова покорно опустилась. Перед глазами встали бетонные, местами битые, уродливые ступеньки… Вспомнив слова отца, я выпрямился и посмотрел гордо вперед – меня сразу встретила приятная глазу солнечная позолота на снежном горизонте… Спустился. Напротив больницы парковая зона. Здесь много деревьев, они полным ходом готовятся к весне. Я поднял голову вверх – чистое, глубокое, бездонное небо… Я будто утонул в нем, на секунду у меня закружилась голова… Мои давно не стриженые волосы обдувал слабый ветер. Была только середина февраля, но уже все так по-весеннему, странно… А может, природа всегда такая, я же раньше ничего не замечал… На пороге весна, у природы новый круг – новая жизнь. Солнце, оно везде – отражается в окнах корпусов больницы, в пруду, в ветвях деревьев. Ветви, как кажется, начинают вовсю готовиться к первым листьям. Слева от пруда теснятся березы. В видах деревьев я особо не разбираюсь, но березы я всегда узнаю, по стройной осанке и чёрно-белому окрасу. Рядом признаю пару старых мудрых дуба. Справа так же, березы, и совсем не знакомое высокое дерево – черный толстый извилистый ствол с сильными корнями и корявыми грубыми ветвями. На местами потрескавшейся извилистой коре мне показались лица. Вот вижу лицо глубоко страдающего, а рядом, уже вижу улыбку от уха до уха – смеющаяся, счастливая гримаса… Позади, вдалеке, виднелся забор. За ним уже начинались жилые, идущие в ряд здания. Я продолжал свою одинокую, но приятную в душе прогулку. С каждым шагом я все больше ощущал свою живость. Все было осознанно, я проживал каждую секунду. Я даже в полной мере ощущал мягкую, немного продавливающуюся землю под ногами. И вот я уже у мутной, коричневатой воды. Передо мной встают деревянные скамейки, выкрашенные белой краской. Можно присесть. Отвлечься от всего на свете и просто отдаться виду маленького тихого пруда. Глазу попалась длинная скамья на другой стороне. На ней, с опущенной головой, судя по всему, сидит больной. Ему примерно сорок пять лет. Вид у него был человека «принятия». Казалось, он лишен всяких эмоций. По его одинокой фигуре можно было сказать, что он ищет спокойствия…

Мужчину звали Андрей, Андрей Доронин. Лечили Андрея лучевой терапией. В жизни у него было все – семья, высокооплачиваемая работа, просторная квартире в центре города, загородный большой дом. Но внезапным ударом ворвалась болезнь. Она разделила жизнь на до и после. Вся мирская материальность ему стала чужда. Ему нужно было одно – понимание… Окружающие не понимали Доронина: здоровые люди, они с утра до вечера лихорадочно копошились. Занимались дурацкой повседневной мышиной возней. Думали о каких-то удачах и неудачах, которые казались им такими значительными… Семья Доронина уже не слушала его жалобы и переживания. Казалось, он им просто надоел. Могло показаться, время от времени они его даже избегали. Здесь же, в центре, полном больных, его часами слушали и сочувствовали. Обычные многочисленные незнакомцы. Они все понимали. Как же обидно. Через десятки метров я ощущал ноющую тоску этого одинокого человека…

***

Шли дни. Дни вроде спокойные. Мы проходили осмотры, процедуры, продолжалось лечение. За это время Бориса прооперировали и отпустили домой. Недуг с ним долго не прожил.

Тарасову тоже сделали операцию. На радостях при выписке он даже забыл свою мятую тетрадку. Вскоре тетрадь была изучена всеми жильцами палаты. Оказывается, Тарасов все это время чиркал стихотворение. Никто бы даже не подумал… Старик сделал, что всегда хотел:

«Скажи мне»

Скажи мне, друг, скажи, ну кто ты?

Сегодня с кем ты встал с утра?

С любовью? Там все мысли светлы,

Иль с грязной думой спал лжеца?

Сейчас мораль с тобой в ладах?

Иль ты забыл совсем про совесть?

Ведь плакал ты в родных руках!

Малыш ты был, имел ты скромность!

Душа была ведь так чиста!

А взор ты слал лишь только свету!

Придет твой срок, уйдешь на небо!

И молвить будешь все по делу!

Что делал в жизни, говор бил!

Как шел вперед ты с бегом злобы!

На сердце кровью тьму пролил,

Надел ты краски черной робы…

Не жди, что люди будут помнить

Твой добрый нрав и цвет души,

Войдешь ты в память людям темным!

Ведь вздумал мрак вокруг вершить!

Но если благом слыл – не бойся,

В той жизни ты найдешь тепло.

Во снах ты внуков долго лейся,

Найдя покой ты и крыло…

Вошел ты в мир, крича, мальцом,

Держа в руках всю волю мира,

В конце уйдешь, раскрыв ладонь,

Отдашь ты все свои порывы…

В себе же я чувствовал перемены – все чаще, не понимая и не узнавая себя, я встревал в споры с Резиным.

– Да ты еще не понял! – кричал с другой стороны палаты Резин.

– Да?! А что я такого не понял?! – так же громко я бросал слова в сторону Резина.

Иногда, после продолжительных недовольств и обвинения всех вокруг, Резин имел наглость закурить прямо в палате. Ну, хоть окно открывал и стоял рядом с ним, упершись о подоконник. И на этом спасибо… Другим вроде запах курева не мешал. В один из дней, когда мне окончательно надоело задыхаться и наблюдать за курением Резина, я вышел в коридор. Прогулялся, дошел до самого конца. Присел на скамейку и задумался.

Почему Мария не отвечает на мои сообщения? Написал вроде давно, а ответа все нет. А при тех редких случайных встречах, она смотрит мне в глаза всегда с интересом. Часто весело и охотно улыбается… Казалось, в эти моменты она радуется от всего сердца.

Мысли сбились. Напротив меня на белую широкую скамью с трудом взобрался маленький мальчик в желтой курточке. Он разложился поудобнее. Занял добрую часть скамейки. Мальчик открыл альбом с пустыми листами и начал усердно малевать жирные линии. Погрызенные мелки в ручках ребенка создавали цветные, размашистые каракули. Медленно, улыбаясь, подошла его мама, совсем еще молодая девушка. Остановилась рядом и начала профессионально, по-актерски, дивиться красочным рисункам сыночка:

– Как красиво, сына!

Я невольно улыбнулся, вдохновился увиденным. Сердце окунулось в теплоту детства. Я решил не мешать. Решил оставить эту семейную, чудную глазу картину. Ощущая приподнятое настроение, я направился обратно в сторону своей палаты.

Навстречу мне быстро приближался металлический скрип колес. Вот уже мимо меня мчится каталка. На ней без сознания лежит Прохоров…

Зайдя в палату, я увидел Резина. Он оцепенел в безмолвии, стоял как вкопанный у кровати Прохорова. Его застывшее лицо не выражало