– Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи…

Кровь долго не останавливалась – я успела замочить его вещи,сразу же выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и накапать в рюмку валерьянки.

Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в углуна кровати.

– Выпей, – твердо сказала я.

– Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, –вдруг заорал он, – сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь в доме ветерановсцены!..

– Ну, что с тобой? Успокойся… Успокойся, пожалуйста.

Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати и обнялаего. Нимотси сразу обмяк, вытянулся и прижался ко мне.

– Не уходи.

Я держала в руках его тело, баюкала его – бедный моймальчик, бедный, бедный – когда-то так баюкал меня Иван, – что же случилось стобой?..

– Все будет хорошо, – шептала я ему. – Все будетхорошо… Мы все равно спасем тебя, даже если ты будешь брыкаться, как мул. Нетничего такого, чего нельзя было бы исправить… Мы живы – и это главное. Спи, мойхороший, мой родной… Ты дома – и все будет в порядке.

…Я проснулась одна – Нимотси рядом со мной не было. Вкоридоре, за входной дверью слышались всегдашние голоса. “Не иначе пошелколоться, чертовы наркотики; спокойно. Мышь…” Я вышла в коридор и замерла –Нимотси сидел под дверью, сжимая в руке нож – дурацкий тупой нож изитальянского столового набора.

– Господи, что ты?!

– Слышишь? – истеричным шепотом спросил Нимотси,завернутый в простыню. – Там, за дверью!

– Ну и что? Там все время кто-то колготится. Оченьромантическое место. Выше только звезды и самоубийцы. Нимотси вздрогнул.

– Это за мной.

– Ты с ума сошел.

– Говорю тебе – за мной… Но я не дамся. Если уж вГреции вывернулся… Где мои вещи?

– Я их замочила. Постираю утром. И купим тебе что-нибудьпоприличнее. Чтобы не стыдно было показаться врачам-наркологам, ониконсервативные дядьки…

– Сука! – Он с ненавистью посмотрел на меня. – Сука!Кто тебя просил?! Зарежут, как петуха, в простыне, голого… Не хочу, не хочу, нехочу… – Он тихонько завыл.

– Успокойся… Там наверняка бомжи какие-то. Водку пьют.Они всегда там водку пьют. Я решительно отстранила его.

– Нет, это за мной. Они должны… Я точно знаю, что замной…

Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив ножвпереди себя.

…На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожамифиолетового цвета.

Я шуганула их, как шугают бродячих собак:

– А ну, пошли отсюда! Бомжи безропотно удалились. Язакрыла дверь и тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.

– Вот видишь – в порядке.

– Ничего не в порядке! – Он отчаянно замотал головой.

– Идем отсюда. Ты же не можешь всю ночь сидеть вкоридоре.

– А всю ночь в канализационной трубе – по шею вдерьмище?.. А в вентиляционном люке? А в одном ящике с вонючим турком, которогодолбит лихорадка?.. Могу, могу… Я теперь все могу. Мышь…

– Ты влип в какую-то историю?

– Влип! – Лицо Нимотси исказила страшная гримаса, онсудорожно вздохнул. – “Влип” – это не то слово. Ты помнишь Юленьку Косикину?

Конечно, я помнила Юленьку Косикину. Ослепительную красавицуЮленьку, глупейшее и добрейшее существо с актерского факультета. Иван называлее “овцой”. Юленьку можно было воспринимать только в горизонтали, но вгоризонтали она была действительно божественна. За Юленькой считали своимдолгом подволочиться все уважающие себя режиссеры и часть сценаристов,тоскующих в душе по славе Тонино Гуэрры. Уж кто-кто, а Юленька должна былаустроить свою судьбу, подцепить какого-нибудь денежного серба-эмигранта илиидиотски-жизнерадостного мормона из штата Юта.

– Помню. Еще бы! Она что, вышла замуж за грека?

– Она умерла.

– Ужасно. – Известие о смерти Юленьки не вызвало во мненикаких чувств, кроме легкого укола зависти – ну вот, еще кто-то решилсяумереть молодым.

– Точнее, ее убили. Ее убивали пять часов. Сначалаисхлестали спину в кровавое месиво – знаешь, такими хлыстами, вымоченными всоли – со свинчаткой на концах. Ее прижигали сигаретами – десять, двадцатьволдырей, и все вытянуты в одну линию, от шеи к животу, между грудями. А потомпо этим линиям вспороли живот и слили туда сперму. Сперму пяти человек, которыенасиловали ее все эти пять часов… Так ты помнишь Юленьку? Помнишь, да?!

Потрясенная, я молчала.

– Это ничего тебе не напоминает?

– Напоминает?

– И еще одна маленькая деталь – у нес была цепочка нащиколотке. Твой привет мне, ты всегда была очень щепетильна, ты никогда незабывала передавать мне привет…

Что-то страшное надвинулось на меня, отбросило к стене – такмы сидели друг против друга, поддерживаемые стенами.

– Я не понимаю…

– А чего тут понимать? Ее убивали пять часов, и все этовремя я снимал. Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потомон обкололся… Я сам стоял за камерой – и снимал, снимал, снимал. Гиперреализм,сука, эстетика, зашибись!..

Он забился головой о стену и страшно захохотал.

– Ты… Ты хочешь сказать, что…

– Что все твои сценарии воплотились до последней точкис запятой! Ты ведь любишь точки с запятой… И все это было по-настоящему.

– Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своихдурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! – Ядействительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности,аде поверив, сразу успокоилась.

– Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей…Дети были из Румынии, они ничего не понимали… Они так плакали, что посрывалиголоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай… Я спас его, яправда – только одного и спас… В перерыве вколол героин, хер знает сколько,только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда Боженька, блин, прижметменя, скажу, что спас его… Не могу, не могу, не могу…

Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив менясидеть у стены – раздавленную, оглушенную.

Это не правда, это не может быть правдой, бред, плохое кино,так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я тольковвязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, чтоэто астрал – героиновый драйв, ад кромешный… Я вдруг вспомнила все то, чтописала, – все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым отусердия языком, – вспомнила и заскрипела зубами.

– Ты врешь!..