не считаю себя вправе и вообще, – потому что тебе сейчас нужно быть с детьми, там твоя ответственность.

Лис словно бы выдыхает, чувствую – успокаивается немного, затихает бьющееся внутри.

– Но ты помнишь Ваню? – зачем-то уточняет.

– Ну да, помню. Помню, не переживай.

– И ты готов сам решить этот вопрос?

– Да, да, конечно, сейчас только кофе допью.

– В квартире есть хороший, – тихо выдыхает Лис, – я не трогал, тебе оставил: знаю, что любишь. Бросай это.

И так тепло сделалось – подумал обо мне, оставил, хотя и сам кофе любит. Но ведь и я не просто полюбил – в интернате кофе не давали, уже у него увидел – как он засыпает в турку щепоточками, а пахнет сначала шоколадно-ярко, умопомрачительно, когда пробуешь – горько, невыносимо, язык обжигаешь, не понимая, зачем люди мучаются. Но пробовал и привык, приучил себя, хотелось во всем превратиться, переделаться.

Поднимаюсь, он поднимается.

– Не буду провожать, в лагерь пойду. А то они… могут заметить. Ну как с вокзала пойдут. Мало ли.

Киваю, доходим до остановки снова, потеплело, заморосило, белая вывеска «Елена» посветлела, истаяла из памяти. Он хотел уже попрощаться, но я окликнул, заставил остановиться.

– А что мне им сказать?

– Ну то есть как – ты же всегда знаешь, что сказать.

И Лис отвернулся, пошел по дороге: знаю, что скоро свернет на тропку, а там уже и Нижний лагерь, что маленькие живут, новенькие. Ваня Бялый тоже там жил – обычный десятилетний гибкий паренек, больше всех подтянуться мог, но совсем не гордился, даже смущался, опускал голову, когда хвалили, ставили в пример. Лис всегда говорил – нужно знать, на кого следует равняться. И всегда находился какой-нибудь светловолосый, симпатичный, лучший игрок в пионербол или шахматы – сам Лис, кстати, никогда не играл, только любил смотреть, как сидят другие и долго и неправильно думают, без настоящих часов и других приспособлений, потом-то я увидел, как правильно.

А я знаю, что сказать.

Я тоже мог утешить Аленку, заговорить до смеха.

Его зовут Олег Евгеньевич.

Ее – Анжелика.

Их родственник – подполковник МВД. Нам хватит.

Ваня, Ваня… как бегал, как носился, как смущался. Сам тоненький. Думаю, думаю – где-то такое видел, встречались.

Смущался.

Смущенный.

Маму зовут Анжелика.

И какая Анжелика назовет единственного сына Иваном?

Какая? Значит:

а) Ваня – не ее сын, а от первого брака у Олега Евгеньевича;

б) Анжелика хотела назвать по-другому, но муж сказал – нечего выдумывать, выпендриваться, а вот Иван – хорошее имя, сильное;

в) фильм про Анжелику вышел в 1964 году, поэтому Анжелике нашей не может быть больше двадцати четырех лет, что, кажется, только подкрепляет первое предположение.

Итак, Анжелика – молодая мачеха, поженились они недавно, может быть, еще даже и не поженились, потому что иначе чего ради ей нестись с мужем проверять россказни пасынка? Хочет показаться нужной, нежной, внимательной. Разговаривать не будет, сядет в кресло, станет разглядывать вещи – китайскую циновку с драконом, веер, саблю в ножнах, которую все хочу прикрепить на стену и забываю, мужские неприбранные вещи.

Надо бежать, полтора часа осталось, а еще прибираться – Лис хоть и моет за собой чашки и всякую мелочь, но никогда не держал тряпки в руках: всё дети и женщины. И я.

Мне легко.

Прошел коридором, достал ключ – мы договорились всегда держать комнату запертой, хотя жильцы маленькой комнаты практически не появлялись: когда мне два места на выбор предложили, я сразу понял, что другие жильцы не приходят, потому выбрал именно эту комнату.

Порядок, вытерта пыль, книги на местах. Ждал, значит.

Меня?

Их?

Поставил рюкзак, гитару, вытащил консервы, умыл лицо – остался час.

Анжелика Анжеликой, а Олег Евгеньевич?

Самому лет сорок, живет с двадцатичетырехлетней. Возможно, захотел быть у нее первым, познакомился, когда она была на последнем курсе педа. Хочет отвечать за всех, контролировать – и, возможно, на самом деле посчитал бы Лиса врагом, конкурентом – за мужественное обветренное лицо. Бородка еще эта. Ухаживает за ней старательно, даже в лагере, в палатке. Сам видел, как подстригал маникюрными ножницами на камешке возле моря, глядя в осколок зеркала. Думал, что никто не видит, что все думают, будто он и родился аккуратным, отглаженным.

Так, Олег Евгеньевич.

Просто большой Ванечка?

Таким станет Ванечка, когда не сможет подтягиваться больше всех – а он скоро не сможет, это вообще ни у кого не длится всегда. У меня, наверное, прекратилось, когда из больницы вышел, в шестнадцать лет.

Даня.

Не нравится во всей этой истории Даня, хотя и утешал, и говорил. Даня бы в жизни нас не бросил, не оставил лагерь, когда меня нет. Лис не крикнул вслед, конечно, – и можешь не возвращаться, но теперь это точно подразумевается.

И можешь не возвращаться.

Когда-то ждал таких слов, надеялся, боялся. Когда в Москву поступил, на биофак – ждал. Он думал, что я ни за что не поеду так далеко, тем более – господи, Лешк, ну какая тебе биология? Какими эволюционными приспособлениями к наземной среде обзавелись пресмыкающиеся, серьезно? Ты же яблоню от груши не отличаешь, черешню от фисташки.

Если в пятнадцать это еще не было обидным, то в восемнадцать – стало больно, да.

Стук в дверь. Неотчетливый, потом тверже, громче.

Мгновенно гляжу на себя в зеркало – светлая рубашка (чужая), приличные брюки. Провожу ладонью по лицу, стряхивая иссохшие корочки с мелких порезов – вечером в поезде додумался побриться, а вода чуть теплая была, какая-то суховатая и неприятная, чужая, вот теперь и встречай гостей с такой рожей, сам виноват. А Лис даже не сказал ничего, хотя сидел вплотную, когда возле столика в «Елене» стояли.

Извините, говорю, не сразу услышал, а звонок сломан.

Звонка никогда не было, мы сразу решили – и отлично. Нечего тут трезвонить.

Они не отвечают, заходят вдвоем: мужчина и женщина, Олег Евгеньевич и Анжелика.

Она очень полная, ей по меньшей мере лет сорок. Волосы с проседью убраны назад, но, видимо, растрепались под шапкой – смешно наэлектризовались, а она и не видит.

Он не сказал.

Он на нее не смотрел, хотя третий этаж, можно было, было время.

Не смотрел.

Занят мыслями своими?

Ей сорок лет, потому можно больше не смотреть?

На ней длинное платье в мелкий горох, ворот сколот белой камеей – у одной из воспитательниц в интернате была такая штука, оттуда и знаю слово, из литературы еще, конечно, но Лис не очень любит, когда я говорю из литературы: всегда нужно называть книгу, писателя.

Они заходят, не здороваются, осматриваются, я следом, накидываю пиджак, висевший на вешалке, как же мог забыть, что человек в пиджаке всегда лучше выглядит.

– Вы что, магнитофон слушали? Не докричаться, – неприязненно говорит мужчина, заметив мой «Протон-401».

Нужно что-то сделать, как-то переломить. Пожимаю плечами, нажимаю на кнопку – играет медленная песня «Арии».

– Выключите, пожалуйста, – хмурится мужчина.

Я упрямо жду слов. Они не садятся, вроде как брезгуют садиться. Я так хочу, чтобы после проигрыша начались слова, – но он тягуче-медленный, красивый, но… Ага, вот, начинается. Не дышу даже, чтобы они точно все расслышали.

Вдаль мчались стаи зимних птиц…

Дым гнал их прочь быстрей лисиц.

Дым плыл над всей землей.

Лютый сброд закатил пир горой.

Где тот воин, что крикнет им: «Стой!»

– Извините, я думал, что вам понравится.

– Не понимаю всей этой новой музыки. Грязь какая-то, слов не поймешь. Или он их так плохо выговаривает? А вы, собственно, кто, молодой человек? Где этот, ну этот ваш, с которым мы говорили по телефону?

– Алексей Георгиевич, к сожалению, не может отлучиться из лагеря, там множество дел, требующих его личного внимания, а я…

– Да, бля… – Он взрывается, поворачивается к спутнице. – Личного внимания, а. Хорошо. Жанна, пошли отсюда, едем в этот дебильный лагерь.

Жанна.

– Я – его заместитель. Я его первый заместитель.

Стараюсь выговорить медленно, весомо.

Они переглядываются, он сглатывает, отворачивается от меня.

– Значит, если вы заместитель, – смотрит на мои ботинки, – то в курсе всей ситуации?

– Безусловно.

– Хорошо, тогда рассказывайте.

– Во-первых, я бы хотел предложить вам сесть.

– Мы постоим. Я член партии с двадцатилетним стажем, жена – тоже, практически. Рассказывайте. Рассказывайте, пока не пришли это с вами решать на другом уровне.

– Может быть, ваша жена хотела бы присесть.

И смотрю ему в глаза. Глаза болят от бессонницы, и все время кажется, что они презирают меня – за плохую кожу с ранками после бритья, вчера заклеивал маленькими кусочками газетных полей, за грязные ботинки, которые надел снова, едва услышав настойчивый стук в дверь.

– Хорошо, мы сядем. Но вы, кажется, не боитесь?

– Я не сделал ничего плохого.

– А правду говорят,