Мы, пятнадцать человек, ещё только пробираемся по лесам и полям в расположение своего нового места службы, а там, где я недавно был, уже первые потери.

Ангел-хранитель поцеловал меня в макушку первый, но не последний раз в этой эпопее.

Впереди моя двухнедельная служба в Н-ской бригаде морской пехоты Черноморского флота, достаточно известной, к слову говоря, по фронтовым сводкам.

Там, в её рядах, я и познакомлюсь со зловещим словом «Работино».

Но это будет чуть позже, а пока я бреду по лесополосе в абсолютную неизвестность, оставляя позади себя прилёты и разрывы. Кончается один из первых моих дней за ленточкой.

XVI

До позиций Н-ской бригады морской пехоты мы добрались уже в сумерках.

Нас встретили и разместили в какой-то яме, накрытой маскировочной сеткой. Мест было мало, поэтому спали по очереди.

В час ночи меня разбудили и отвели «на глаза», а на моё место лег другой человек.

Так началась моя эпопея с морпехами.

Морская пехота не строит на своих позициях сплошные, сквозные окопы. Это их фишка.

Упор идёт на индивидуальные стрелковые ячейки.

Считается, что сплошной окоп для подготовленной штурмовой группы — объект, проходимый за десять минут. А вот позиции, состоящие из индивидуальных ячеек, способных вести круговую оборону, так просто не возьмёшь.

Вот примерно в такой ячейке я и простоял первую ночь до утра.

В пять меня должны были сменить, но где-то в четыре позиции Н-ской бригады атаковала штурмовая группа противника, завязался бой, растянувшийся до двенадцати.

Мне было сказано оставаться в ячейке в положении «к бою» и ждать дальнейших команд.

Так, прибыв сюда в группу эвакуации, я оказался с первых же часов в положении обычного стрелка.

В этой ячейке я пережил свой первый полноценный артобстрел, словил в каску первый осколочек.

Ячейка была наблюдательной, не подготовленной для полноценного боя, пережить в ней атаку дрона-камикадзе, сброс с «бабы-яги» или что-то ещё серьёзнее было бы невозможно.

Но я ничего этого не знал, поэтому был спокоен и хладнокровен. Обстрелы пережидал, скрючившись на дне, а потом вылезал наверх и водил по сторонам стволом автомата, ожидая атаки хохлов.

Как это должно было выглядеть, я представлял себе очень смутно.

Сказать, что я ждал, что хохлы пойдут на меня густой цепью с автоматами на изготовку, с засученными рукавами и губными гармошками, а впереди будет идти пан хорунжий со стеком, похлопывая себя по голенищу сапог, было бы преувеличением. Но незначительным. Как это будет выглядеть на самом деле, я понятия не имел.

Когда шум боя стих, меня сменили.

Я перебежал в яму под сеткой, попил чай, и, едва лишь закончил, меня позвали наверх.

Выскочив, я увидел процессию, напоминавшую похоронную.

Шесть человек, по трое в ряд, тащили сетчатые носилки, на которых лежал стонущий парень с огромной, распухшей до слоновьих размеров ногой.

Меня воткнули в ряд вместо одного из носильщиков, двое по центру отпустили носилки и убежали назад, откуда пришли, а нам скомандовали «пошли!». И начался мой первый эвакуационный маршрут.

Мы бежали по лесополке, по узкой тропе, перехватываясь в совсем уж густых зарослях, переносили его на поднятых руках там, где невозможно было пронести. Вытащили из леса на поле и там бежали, с отрывающимися руками, по открытому пространству (другого пути не было) три километра.

По дороге мы, не сговариваясь, поставили носилки на землю и стянули с себя бронежилеты, каски, скинули всё в траву и побежали дальше, налегке.

Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом, а тогда это казалось ординарным делом. Ну, тяжело же бежать в бронике и каске. Вроде не стреляют по нам, что бояться-то?

Встречные морпехи, идущие оттуда, куда мы несли раненого, крутили пальцами у виска.

Сейчас и я бы покрутил.

А тогда…

Я не могу без содрогания вспоминать свою наивность и безрассудность первых дней. Заметив, как один из носильщиков постоянно мониторит небо, я спросил, чего он боится, видно же, что мы несём раненого. Не будут же они атаковать санитаров. Как такой блаженный идиот пережил эти две недели, я, право, не знаю.

Мы дежурили и ночевали всё в той же яме под сеткой.

Находились в ней 24/7.

Пережидали там артобстрелы, спали, ели, выбегали по команде «эвакуационная группа на выход!», бежали, иногда за километр, на позиции за трёхсотым, грузили его на носилки, и назад, снова на то поле и на пункт эвакуации.

Сперва я представлял себе это всё как в американских фильмах про Вьетнам.

Вот мы такие бежим с носилками, прилетает вертушка, мы закидываем туда трехсотого, вертушка взлетает и исчезает за горизонтом, и мы, выдохнув, утираем рукавом пот со лба…

На деле же мы сгружали раненых в дальней лесополке, там ими занимался военврач, помогал им, как мог, в полевых условиях, и они часами ждали прибытия техники для забора.

Некоторые умирали там, не дождавшись вывоза.

Вот это было самое обидное.

Четыре километра, обливаясь потом, с пересохшим ртом и немеющими руками тащить человека, чтобы он потом тихо ушёл, не дождавшись полноценной медицинской помощи.

Врач не мог один в лесу творить чудеса.

Он был на пределе своих сил.

Его должны были сменить ещё неделю назад, но не меняли. И он с утра до вечера возился с горой окровавленного, стонущего мяса. Помощь ему оказывали двое медиков, не имеющих никакого специального образования. Простые солдаты, их научили элементарным вещам типа перевязок и уколов, это они и делали.

Конечно, он пил.

Никогда не видел я его валящимся с ног, но и трезвым как стёклышко я тоже видел его нечасто.

Сейчас я понимаю, что нас загнали туда, в эту бригаду, как дармовое мясо, расходный материал: ноги и руки.

Никто не ждал, что мы выживем в этой яме сколько-нибудь длительный срок. То, что выжили, — это чудо, на которое расчета не было.

А мы по неопытности своей воспринимали всё это как должное. Война же. Передок. Так и должно всё быть.

Часами сидели там, когда снаряд падал то спереди нас, то сзади. Вопрос, когда он упадёт наконец в нашу яму, покрытую маскировочной сеткой, был вопрос времени.

Но мы это тоже воспринимали стоически, как должное. А как может быть по-другому? Служба такая.

Рядовые бойцы и младшие командиры относились к нам, зэкам, как к равным. У нас были братские отношения. Начальство же повыше рангом воспринимало нас как двуногий тягловый скот и своё отношение даже и не скрывало. Мы были для них что-то вроде