В отношении проливов Босфор и Дарданеллы конгресс подтвердил их режим, установленный Парижским договором 1856 г. и Лондонской конвенцией 1871 г.

Но на итоги конгресса в России обрушился буквально шквал негодования. Подогреваемые заявлениями славянофильских лидеров, возмущались буквально все — от простого конторщика до императорского министра. Раздражала скромность добытых в войне результатов в сравнении с понесенными жертвами и рухнувшими надеждами.

Однако при определенной осведомленности современник тех событий мог заметить, что был пройден немалый путь. «“Примиритель” Дерби отвергал создание даже малой Болгарии, считая это предтечей гибели Османской империи. Солсбери в циркуляре от 1 апреля 1878 г. противился выходу Болгарии к Черному морю, возвращению России отторгнутой у нее в 1856 г. Южной Бессарабии, присоединению к ней Батума и нескольких армянских земель. Все это было предано забвению. До последней минуты британская сторона настаивала на отводе русских войск из окрестностей Стамбула, грозя в случае отказа не сесть за стол переговоров. Ее российские контрагенты, не желавшие лишаться крупных стратегических преимуществ, отвергли английские претензии, и конгресс состоялся»[1449]. Эта достаточно точная трактовка была представлена в работе авторского коллектива сотрудников Института славяноведения и балканистики АН СССР, опубликованной в 1986 г.

В связи с отмеченными достижениями, указанная работа содержала, пожалуй, последнее в советской историографии оправдание Сан-Стефанского договора. В подтверждение авторы ссылались на высказывания выдающегося исследователя российской внешней политики академика А. Л. Нарочницкого, который, вслед за М. Н. Покровским, считал, что царское правительство намеревалось заключить мир, «так сказать, с «“запросом”, т. е. с расчетом на необходимые уступки западным державам в будущем»[1450].

Но в чем, собственно, был «запрос»? В том, чтобы умолчать об обещанных Вене Боснии и Герцеговине, раздуть Болгарию и подвести ее к Босфору, а Турцию «связать» прелиминарным договором, предоставив тем самым возможность укреплять свои вооруженные силы под самым носом русской армии? Если такой абсурдный расчет у кого-то в российском руководстве и был, то после 19 февраля (3 марта) 1878 г. он быстро растворился в тех проблемах, которыми Сан-Стефанский договор крепко опутал и армию, и политику Российской империи.

Нельзя не согласиться с Н. А. Нарочницкой, которая в своей монографии «Россия и русские в мировой истории», опубликованной в 2005 г., написала:

Что касается тезиса об «ошибочности» ставки на Болгарию «в ущерб Сербии», то в стратегическом плане для России это описывалось просто — хрен редьки не слаще. Трудно же согласиться с Н. А. Нарочницкой в другом. Оценивая итоги Берлинского конгресса, она пишет:

Пафос подобных оценок как весеннее половодье стал заливать российские просторы именно после завершения Берлинского конгресса, отгоняя весьма неудобные для официального

Петербурга вопросы. Кстати, Бисмарка весьма трудно уличить в том, что он «обвинял» российское правительство в «захватнических стремлениях». Если канцлер Германии и «обвинял» Петербург, так именно в непоследовательности и недостаточной решимости по осуществлению подобных намерений в зоне проливов.

Не российское ли правительство, увязнув в своем «европейском концертировании», с одной стороны, и славянолюбии — с другой, в итоге оказалось «без руля и без ветрил» — весьма неэффективным в своей внешней политике — и напоролось на «объединенную» Европу в июне 1878 г.? Неужели отсутствовали возможности расколоть ее к собственным выгодам? Такие возможности были, да еще какие! Но ими не воспользовались. Побоялись. Не они ли, эти правители, не на словах, а на деле не противодействовали унизительным британским оплеухам — постоянным обвинениям в захватнических планах, — каждый раз подставляя под них свои затылки и оправдываясь в собственной невинности? Не было вариантов противодействий? Были. И весьма перспективные. Но не решились. Побоялись.

Кто мешал российскому правительству хорошенько продумать собственные интересы, когда его победоносная армия стояла в двух переходах от Царьграда, а Порта была готова навсегда убраться в Малую Азию. Никто. Однако избрали иной путь — без весомых козырей стали поспешно разыгрывать партию послевоенных итогов, преследуя крайне противоречивые цели: особо не задеть Англию, заявляя, что время окончательного решения Восточного вопроса еще не настало, и стремясь противопоставить ей договоренности с Австро-Венгрией, но так, чтобы не обременять себя последовательным учетом ее балканских интересов. В итоге в очередной раз пришлось оказаться «у разбитого корыта» собственных надежд и довольствоваться лишь запоздалыми соглашениями с Лондоном и таким участием в конгрессе, когда сложно было бороться даже за сохранение предварительно достигнутых соглашений. Однако и в этих условиях Шувалову удалось весьма эффектно добиться присоединения к Болгарскому княжеству Софийского санджака, воспользовавшись лишь ошибками в высказываниях Солсбери и Андраши.

Ну а если бы Шувалов опирался не столько на ошибки своих оппонентов, сколько на положение русской армии, занявшей высоты вокруг Константинополя и как минимум Верхний Босфор? Если бы Александр II не стал крохоборничать и удовлетворил бы претензии Вены сразу, недвусмысленно и в полном объеме? Какую игру можно было бы начать с этих позиций, торгуясь, прежде всего, с Англией. Однако торг в таких условиях явил бы российским правителям не только значительную выгодность, но потребовал бы от них гораздо большей смелости и, по сути, переориентации всей внешней политики. Но они не смогли. Не осмелились.