Надо признать, на конгрессе Бисмарк не раз помог Шувалову. Уже в первый день его открытия Биконсфилд потребовал удаления русских войск от Константинополя. Он утверждал, что их нахождение у стен турецкой столицы является фактором давления и несовместимо с мирными целями работы конгресса. После возражений Горчакова и Шувалова слово взял Бисмарк. Он заявил, что считает этот вопрос вовсе не подлежащим обсуждению конгресса, и предложил представителям России и Англии урегулировать его в ходе двусторонних совещаний. Только, если сторонам не удастся договориться, конгресс, по предложению Бисмарка, может выступить их примирителем. Заявления германского канцлера оказалось достаточно. Английский премьер понял, что лобовая атака не пройдет, и больше не поднимал вопроса о немедленном удалении русской армии от Константинополя.

На заседании 12 (24) июня Андраши предложил заменить русский оккупационный корпус в Южной Болгарии смешанным контингентом иностранных войск. Российская делегация решительно отвергла это предложение, английская же охотно поддержала. Однако Бисмарк выступил против предложения Андраши, мотивируя это сложностями совместной службы воинских частей из разных стран. В результате в Южной Болгарии остались только русские войска[1442].

И вот после этого в России начнется кампания сурового осуждения германского канцлера за его якобы предательство. И инициирована она будет не только славянофильски перегретыми мозгами некоторых общественных деятелей, но и представителями правительственных кругов.

В отечественной историографии поведение Бисмарка на Берлинском конгрессе также часто ставится ему в упрек: он-де не оказывал непосредственной поддержки своим российским союзникам[1443]. Однако не похоже, чтобы эту оценку разделял Шувалов. Если судить по его воспоминаниям, то граф Петр Андреевич был решительно не согласен с теми в России, кто считал поведение Бисмарка предательским[1444]. Да и в чем, собственно, Бисмарк должен был поддерживать российских представителей по Болгарии, если ее судьба уже до начала конгресса была предопределена договоренностями Солсбери — Шувалова. Что же касается Батума, то не кто иной, как Бисмарк, заставил Биконсфилда вернуться в рамки этих соглашений.

Не исключено, правда, что, загоняя разрешение балканских разногласий в трехсторонний формат и прекрасно понимая расклад сил в нем, Бисмарк тем самым хотел насолить явившемуся на конгресс Горчакову. Канцлер Керманской империи не мог оставить без внимания крайне неприятные для себя факты, связанные с действиями и заявлениями российского канцлера. В феврале 1875 г. Горчаков проигнорировал переданное Радовицем намерение Бисмарка продолжить германо-русское сближение; а в мае того же года российский канцлер провел откровенную франкофильскую демонстрацию в Берлине.

В октябре 1876 г. доставленные в Петербург союзнические предложения германского правительства выглядели малоубедительно, в том числе и по причине несогласованности письменных и устных инструкций, полученных Швейницем в Берлине. Но из воспоминаний Н. К. Гирса и П. А. Шувалова следует, что предложения о более тесном русско-германском союзе продолжали и далее поступать от германского канцлера. В период плевненских невзгод Бисмарк поручил Швейницу «передать совершенно конфиденциально Гирсу, что берлинский кабинет предлагает русскому правительству войти в секретное соглашение относительно содействия, которое могла бы оказать Германия для успешного выхода России из настоящих затруднительных обстоятельств». Гирс переслал это предложение Горчакову и Жомини в Бухарест. Каково же было удивление Швейница и Гирса, когда через несколько дней это секретное предложение германского канцлера получило огласку в прессе, «с язвительным упреком германскому правительству, что истинные друзья не прячутся». На основании этого эпизода Бисмарк, по мнению Гирса, «имел даже полное законное право заключить, что с русской дипломатией нельзя иметь дела»[1445].

По словам Шувалова, Бисмарк даже говорил о 100-тысячной армии, которой он готов был заплатить за российские гарантии нерушимости франко-германских границ. «Эти сто тысяч человек, — говорил он Шувалову, — оказались бы вам очень полезными в эпоху Плевны»[1446]. Впрочем, Бисмарк оговорился, что он слишком много брал на себя: провести это решение через рейхстаг было бы крайне сложно. Шувалов нашел возможность поинтересоваться об этом у императора, но оказалось, что российскому самодержцу ничего не известно об этом предложении. И тут — одно из двух. Или в обличении несговорчивости горчаковской дипломатии германского канцлера явно занесло, или прав был в своем объяснении Шувалов. «Приходится предположить, — писал он, — что князь Горчаков намеренно прикинулся глухим или же генерал Швейниц говорил с ним в один из тех дней, когда он вследствие болезненного состояния ничего не помнил»[1447].

Петербург упорно избегал ответов на предложения Бисмарка, основанные на взаимной гарантии внешнеполитических интересов России и Германии. В Зимнем дворце и у Певческого моста все еще обитал фантом «европейского концерта». При этом и Александр II, и его канцлер продолжали добиваться от Бисмарка услуг и подчас назойливо понуждали к неприемлемому для него выбору между Россией и Австро-Венгрией. Не получая из Петербурга ответных сигналов к взаимовыгодному стратегическому партнерству, Бисмарк вовсе не горел желанием ради России портить отношения с Австро-Венгрией и Англией и, таким образом, остаться без союзников в противостоянии с Францией. Ведь со стороны Вены и Лондона могли возникнуть реальные проблемы. Бисмарк знал, что придворные и военные круги, возглавляемые эрцгерцогом Альбрехтом, не склонны безусловно поддерживать курс Андраши на сближение с Берлином, да и, казалось бы, ориентированное на Германию большинство венгерского парламента тоже не намерено отказывать себе в удовольствии подразнить ее розыгрышем французской карты. Что же касалось выдающихся способностей британской дипломатии организовывать коалиции против какой-либо из усиливающихся европейских держав, то этот сюжет германские правители знали как никто другой.

После длившихся месяц тяжелых дискуссий итоги Берлинского конгресса все же уложились в рамки ранее достигнутых англо-русских соглашений. Добыча Австро-Венгрии тоже незначительно превысила пределы, установленные в инструкциях российским представителям на конгрессе. Шувалов, тем не менее, справедливо отмечал, что он даже «добился присоединения к Болгарии Софийского санджака, что казалось императорскому правительству настолько маловероятным», что он вовсе не «получил инструкции поддерживать это требование»[1448].