Сейчас можно только диву даваться, сколько сил расточал комитет госбезопасности на слежку и стряпание дел, заведенных на ни в чем не повинных людей. Второй арест Бородина с формулировкой “за антисоветскую пропаганду” был, по существу, результатом происходившей зачистки Москвы от всякой инакомыслящей братии (как формулирует сам Леонид Иванович, “шушеры”).

На момент ареста за Бородиным не числилось ничего, что могло бы подпасть под действия даже такой безразмерной статьи, как знаменитая 70-я. Он не был участником какой-либо организации, не был замечен в самиздате, не занимался агитацией и пропагандой, но, видимо, для КГБ он вошел в категорию “шушера” наряду с “демократами”, “патриотами”, “самиздатчиками”. Вообще, повторный арест – это было в практике НКВД – КГБ. А по первому “антисоветскому делу” он уже проходил. Кроме того, по свидетельству Бородина, у гэбистов существовала еще одна цель – их интересовали личные связи Бородина в среде московской интеллигенции. И в случае, если бы Леонид Иванович стал сотрудничать со следствием, через него мог быть найден способ пополнить информацию о многих людях, интересовавших эту организацию.

Владимов не хотел уезжать на Запад до заключительного аккорда – процесса над Бородиным. Но надеждам Жоры как-то защитить Леонида Ивановича не дано было осуществиться.

Суд произошел летом 1983 года. Крохотный зал суда был набит до отказа, в основном курсантами КГБ. Ни одного свидетеля защиты в зале не оказалось – их попросту не пустили. Приговор был очень тяжелым – десять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строго режима и пять лет ссылки. Адвокат, заранее зная о предполагаемом приговоре и видя безнадежность ситуации, смирился с ней, не в силах повлиять на ход дела…

Бородина отправили под Пермь, тяжелейший второй срок очень плохо отразился на его здоровье. Дочка Леонида Ивановича бывала у нас и рассказывала о его мучительной жизни в лагере. Белла подписывала письма с просьбой о досрочном освобождении Бородина. Он в книге “Без выбора”вспоминает об этом:

Бородин вышел на свободу в 1987-м, когда в стране изменилась политическая ситуация. В дальнейшем он стал крупным писателем и до последних дней оставался главным редактором журнала “Москва”. Мы с Беллой были на вручении Бородину премии имени Солженицына в Российском центре культурных связей с зарубежьем.

Когда в 2011 году в Пермской государственной галерее состоялась моя выставка и друзья повезли меня, чтобы показать лагерь “Пермь 36” (теперь музей советских концлагерей), и оказалось, что Леонид Иванович отбывал наказание именно там. Я с огромным волнением побывал в камере, где Бородин провел несколько лет. В той же камере вместе с ним отбывал срок Василий Стус – известный правозащитник и знаменитый украинский поэт, погибший там же при загадочных обстоятельствах.

Мое впечатление от этого места было ужасающим. И тем более я радовался, что Бородин выстоял, благодаря воле и замечательному интеллекту, и дожил до краха советской власти.

После ареста Бородина Жора помрачнел и не находил себе места из-за угрызений совести, суть которых, я думаю, он не смог бы сам сформулировать, но в моем ощущении, это было связано с мыслью о том, что вот, мол, Леонид Иванович в тюрьме, а он на свободе и вкушает все прелести жизни в кругу близких друзей.

Все последние месяцы перед отъездом проходили под пристальным оком гэбистов, которые “шили” дело Владимову. Его “вел” следователь с говорящей фамилией Губинский, хорошо известный в кругу диссидентов мертвой хваткой в отношении инакомыслящих. О нем нам рассказывал Юрий Кублановский. Ему довелось немало времени провести в “беседах” с Губинским. Обработка была жестокой. Кублановский прекрасно понимал, куда может привести это общение.

В то время практика “работы” КГБ с диссидентами была такова, что органами формулировался состав преступления очередной жертвы и, закончив делопроизводство, следственные инстанции передавали готовое дело в ЦК партии, где его руководители решали, что с ним делать дальше. Они отсылали дело в прокуратуру, и там давался ход обычно с последующим арестом и назначением срока для отбывания наказания в лагерях. Или, сделав тайные выводы из его “преступлений”, высылали подследственного из страны. Такому редкому исходу судопроизводства должно было сопутствовать покаянное письмо подследственного в ЦК партии с просьбой о помиловании и одновременно о желании выехать на постоянное место жительства куда-нибудь на Запад.

Именно этого Жора, по устройству своей личности, сделать не мог. Никогда в жизни он бы не признал себя виновным ни в одном пункте предъявленного ему обвинения. Мы с Беллой многократно бывали свидетелями подобных обсуждений этой проблемы в кругу самых близких Жоре людей. Думать о том, что Жоре суждена участь Бородина, было невыносимо. Белла непрестанно помнила об этом, в ней зрела уверенность в необходимости заступиться за Жору и написать письмо в ЦК КПСС.

Первые январские дни 1983 года принесли чрезвычайно неутешительные известия о близящемся аресте Владимова. Белла решила обратиться к Андропову, не говоря ни слова Жоре. Я узнал по обычной телефонной справочной адрес приемной Андропова, и утром 11 января мы сели в мои старые “жигули” и поехали на улицу Куйбышева (ныне Ильинка) в приемную генерального секретаря. Она располагалась в первых домах со стороны Новой площади. Когда мы вошли в большое пустое светлое помещение, то увидели три окошечка, такие, как на телеграфе, и обратились к секретарше, сидевшей в одном из них, с просьбой передать письмо на имя Андропова. Она ответила, что не следует заклеивать письмо, и приняла его просто вложенным в конверт. Привожу его текст:

Уважаемый Юрий Владимирович!

Мои собственные обстоятельства – благоприятны, я пишу, печатаюсь и выступаю, чем не могу не дорожить.

Тем скорее решаюсь я просить и умолять Вас – нижайше, как и подобает просителю.

Писателю Георгию Владимову (и жене его Кузнецовой Наталии Николаевне) грозит арест или грозят арестом.

У Владимова есть приглашение уехать во Францию для лечения, он правда тяжко болен, я говорю об этом лишь по моему усмотрению и отчаянию, потому что принимаю его здоровье и жизнь близко к сердцу.

С давних пор нашей общей литературной молодости, принесшей ему успех и известность, я прихожусь Владимову верным товарищем, любящим коллегой. Я бы не могла рассчитывать ни на чье уважение, если бы именно сейчас об этом забыла.

Я хорошо понимаю, что не к Вам и не мне должно обращаться с просьбою о возможном отъезде Георгия Владимова в чужие страны. Но я опасаюсь, что Владимову недостает спокойствия и может недостать времени для принятия своих мер, надобных и правильных в его трудном случае.