Лев Зиновьевич великолепно владел немецким и неплохо справлялся с многими другими иностранными языками. Он был гуманистом, хотя трудно представить, как можно оставаться человеколюбцем на войне, ожесточающей людей друг против друга. Копелев работал в отделе пропаганды нашей армии, когда она вошла в Восточную Германию. Он вел какие-то бесконечные пропагандистские передачи по радио на немецком языке, писал тексты для листовок, призывающие к прекращению боевых действий и капитуляции Германии. В своей переписке с советским командованием он отмечал факты насилия со стороны наших войск во время оккупации захваченных территорий и призывал прекратить произвол.

В конце концов этот гуманизм и погубил его. Он был арестован в последние месяцы войны и провел около десяти лет за решеткой. Но, выйдя из заключения, сохранил свою наивность и продолжал оставаться левым коммунистом: на Западе он находил друзей среди таких же идеалистов, и часто ими оказывались весьма значительные писатели из Восточной Германии, такие как Бертольд Брехт, Анна Зегерс, Криста и Конрад Вольф, с которыми он вошел в близкий контакт. Поразительно, что даже в диссидентские круги он попал, будучи левым коммунистом, старавшимся улучшить чудовищную советскую практику, и критиковал власть за то, что она своими действиями зачастую наносит вред идеям Ленина.

Лев Зиновьевич написал три тома воспоминаний. Из них наиболее значительной мне кажется книга “Хранить вечно”, в которой много страниц посвящено описанию “шарашки”, где он трудился вместе с Солженицыным.

Мы с Беллой довольно часто бывали у Копелева. Сам Лев Зиновьевич, очень скоро ставший для нас просто Левой, Левушкой, и его жена Рая Орлова имели классический для интеллигентов того времени дом с книжными шкафами, где за стеклом стояло бесчисленное количество фотографий друзей и знакомых вперемежку с изображениями Хемингуэя и Фолкнера.

Белла посвятила Леве стихотворение, которое заканчивается словами:

Когда в советской печати появились лживые нападки в адрес Левы Копелева, Белла снова в “Нью-Йорк таймс” в одном из февральских номеров 1980 года дала отповедь клеветникам. Она призывала верить ей – Белле Ахмадулиной, другу Льва Копелева, заверяя читателей, что Копелев – чистейший человек и что все, напечатанное в газете, ложь.

Копелев с Раей жил на первом этаже дома на Красноармейской улице. Слежка была постоянной. Однажды в окно его квартиры влетел кирпич. После этого Копелев переехал на седьмой этаж того же дома.

Провокации ощущал и я сам. Как-то раз приехав к Копелеву, у которого в тот день в гостях была Елена Боннэр, я свои старые “жигули” поставил у подъезда. Трое агентов в таких пальто с черными бархатными воротничками топтались рядом.

Мы хорошо поговорили с Еленой Георгиевной, она заверила Беллу, что для Андрея Дмитриевича очень важны ее письма, он ощущает человеческое тепло и необходимую ему поддержку.

Когда вышли на улицу, увидели одного из “топтунов”, буквально отпрянувшего от моей машины. Тем не менее мы сели в нее и как ни в чем ни бывало поехали с Красноармейской улицы от Копелевых к Тышлеру, жившему неподалеку, на Масловке. Мы провели у Александра Григорьевича и Флоры два часа и снова сели в машину, чтобы ехать домой, но смогли добраться только до Белорусского вокзала. Спустило колесо.

Я заменил колесо, проколотое положил в багажник и наутро в шиномонтаже попросил мастера внимательно посмотреть, какого характера был прокол и нет ли постороннего предмета внутри шины, потому что подозревал неладное – и не ошибся. Мастер сказал, что прокол находится в непосредственной близости от диска, и обнаружил внутри колеса половину медицинского пинцета. Я понял: детектив в черном пальто проколол шину пинцетом и, просунув его до половины внутрь, сломал в месте изгиба, поэтому колесо спустило не сразу. Тем самым заметались следы преступления.

А 26 апреля 1976 года было совершено нападение на Костю Богатырева, который жил тоже на Красноармейской улице, 25.

Скромный человек, замечательный поэт-переводчик, в том числе стихов великого Рильке, Костя Богатырев прожил трудную жизнь, и весь его облик нес отпечаток тягот, которые он претерпел. Сама внешность – измученное, изборожденное морщинами лицо и огрубевшие руки бывшего зэка-работяги, всегда одетого бедно и непритязательно, – совсем не вязалась с обликом утонченного поэта и переводчика.

Костя Богатырев – солдат, прошедший всю войну, принимавший участие во взятии Берлина. После Победы он поступил на филфак МГУ, а на третьем курсе его – участника Великой Отечественной – арестовали по нелепому обвинению в попытке государственного переворота и убийства всех членов правительства и приговорили к смертной казни. Потом приговор заменили на 25 лет лишения свободы. Несколько лет Костя провел в Воркутинском лагере – до реабилитации в 1956 году. Находясь в ГУЛАГе, Костя начал переводить немецких поэтов, которых помнил наизусть. После возвращения в Москву работал над переводами прозы Томаса Манна, пьес Макса Фриша и Дюрренматта, писал лирические стихи.

За Костей существовала непрерывная слежка, у него было много друзей среди иностранцев и московских диссидентов.

В тот вечер он вышел из своего дома, чтобы купить бутылку вина для гостей. Дома оставалась его мать Тамара Юльевна, которая и услышала его крик. Открыв дверь, она увидела сына лежащим на лестничной площадке. Удар был нанесен кастетом или бутылкой, обернутой в какую-то тряпку, – жестоко и профессионально. Нападение привело к непоправимым последствиям.

После того как Тамара Юльевна вызвала “скорую помощь” и Костю отвезли в больницу, он прожил еще два месяца. 18 июня Кости Богатырева не стало.

Вот как пишет Софья Игнатьевна Богатырева:

Хоронили Костю после отпевания на Переделкинском кладбище недалеко от могилы Бориса Пастернака. Был ясный солнечный день. Вокруг церкви собралось очень много народа, много иностранных корреспондентов. Мы с Беллой приехали прощаться с Костей. Выйдя из машины, увидели Андрея Сахарова с Еленой Боннэр, стоявших у деревянного забора напротив входа в переделкинскую церковь. Мы подошли поздороваться. Их окружала целая свора кагэбэшников. Присутствие Андрея Дмитриевича на похоронах придавало ритуалу особую значительность.

Мы заговорили о случившемся. Сахаров был убежден, что это спланированная акция. Вся московская литературная общественность была взбудоражена известием о гибели Кости Богатырева. Это событие могло оказаться началом нового этапа преследования инакомыслящих. Я увидел стоявших невдалеке Василия Аксенова и Юлика Даниэля, Лидию Чуковскую, Игоря Шафаревича, Бориса Слуцкого и Владимира Корнилова.