Мы с Беллой чувствовали, что Володя нуждается в дружеской поддержке и внимании. Он жил в одном доме с Беллой на улице Черняховского, 4, в соседней парадной, и мы часто бывали у него в гостях. Когда мы заходили в подъезд, недремлющая лифтерша, несомненно, соответствующим образом ориентированная органами госбезопасности, окидывала нас мутным подозрительным взором и что-то помечала в специальной тетрадке. В этот подъезд жильцы-писатели старались без нужды не заглядывать, боясь оставить след в ее ежедневнике.

Во дворе существовало более внушительное прикрытие в виде двух оперативников – “топтунов”. Причем меня всегда поражало, что они одеты были вполне узнаваемо, во что-то вроде униформы: черные пальто с отложными бархатными воротничками. Они молча прохаживались вблизи подъезда и всегда были явно раздражены своим унизительным занятием – многочасовым хождением перед парадной или около машин.

Володя и Ира нам всегда безмерно радовались. Мы были для них живой ниточкой связи с внешним миром, потому что в то время с ними мало кто поддерживал отношения. Конечно, у Володи были друзья – Владимир Корнилов и Лариса Беспалова, Бен Сарнов и его жена Слава. Володя общался с Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр. Это были замечательные люди, и дружбы эти носили идейный характер, но думаю, что только с нами Володя полностью расслаблялся. У нас была подлинная человеческая близость.

К тому времени на Западе уже состоялась публикация романа “Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина”.

Ожидание книги о Чонкине на русском языке, которая должна была выйти в “ИМКе ПРЕСС”, длилось два года: русскоязычное издательство настолько затянуло публикацию, что в Германии и Швеции книга в переводах вышла раньше.

Конечно, для Володи выход книги в свет был большой радостью и защитой в его отношениях с КГБ. Его имя было признано во всем мире.

Выход в свет повести-памфлета “Иванькиада” за рубежом вызвал новый скандал с гражданином Иванько – ответственным работником аппарата Министерства иностранных дел. Перипетии тяжбы с этим субъектом за комнату в писательском доме легли в основу сюжета.

Когда мы приходили, Володя сразу бросался к заветному холодильнику, доставал оттуда, как правило, виски и наливал в качестве аперитива. Ира готовила и накрывала стол с обычными селедкой, картошкой и квашеной капустой. И тогда все внешние обстоятельства исчезали, мы радовались друг другу и забывали о враждебном мире. Есть замечательное свидетельство самого Володи об этом времени в виде дружеской пародии на Беллу, ей же посвященной, под названием “Баллада о холодильнике”:

Володя занял бескомпромиссную позицию во взаимоотношениях с Союзом писателей и с вышестоящими инстанциями. Вот строчки из его открытого письма руководству Московского отделения Союза писателей (февраль, 1974):

Правда, отношение Володи к Александру Исаевичу по жизни сильно менялось. Он сам много писал об этом, и для меня очевидно, что это только его проблема и только ему самому следует формулировать свою позицию.

В своей автобиографической книге Войнович рассказывает о том, как Белла попросила его передать письмо в защиту Сахарова в газету “Нью-Йорк таймс”:

В то время многие писатели жили так же, как и Войнович, в домах у метро Аэропорт, в том числе и известные диссиденты Лев Копелев и Константин Богатырев. Так что "топтунам" работы хватало.

Лев Зиновьевич Копелев был большим ребенком. Этот мощный человек с окладистой бородой и правильными крупными чертами лица обладал удивительной детской открытостью взгляда. Я знал, что Копелев послужил для Солженицына прообразом Рубина из “шарашки”, описанной в романе “В круге первом”. “Шарашка” – неправдоподобное для сегодняшнего читателя изобретение советской власти. Научное бюро за колючей проволокой, где выдающиеся ученые, арестованные по ложным обвинениям и отбывавшие срок, работали во имя оборонной мощи страны.

При общении с Левой я понимал, что Копелев и есть тот самый неисправимый большевик-ленинец, который, может быть, и перестал быть сталинистом, но продолжал верить в марксизм-ленинизм. Мне всегда хотелось самому услышать от Льва Зиновьевича изложение его политических взглядов и, может быть, даже поспорить об этом, но человеческая наивность, которую он излучал, обезоруживала его собеседника. Невозможно было устоять перед его добротой и нежностью.