предназначила ей на меблировку. Также, наверное, была и медная кухонная посуда. М-ль де Розьер скажет, куда она ее поставила. Если ты не хочешь туда идти, пошли Ламбруша,[710] который не станет говорить о твоем пребывании в Париже, и которому нельзя будет сделать неприятностей.

Газеты извещают, что Шопен дает концерт перед отъездом.

Знаешь ты, куда она едет? В Варшаву или просто в Нерак? Ты это узнаешь в Сквере. Я не беспокоюсь о придирках Клезенже. Не говори ничего о долге Мулену и прикажи Фалампену не говорить. Нечего вспугивать этого зайца. Я этого долга не платила и не хочу платить, так как вижу, что Мулен и сам за ним обратится к Клезенже, а я предпочитаю дать денег барыне, чем платить долги за барина. Но если сами барин или барыня потребуют то, что я получила из квартирной платы Отеля де-Нарбонн, на что они согласились, ибо при свидетелях они объявили, что вступят в пользование этим лишь с известного определенного дня (не помню, с какого, но число записано). Итак, говорю я, если они будут делать свинства, то я все это вычту из пенсии, выплачиваемой мной. Скажи Фалампену, пусть он не допустит меня до процесса по этому поводу, у меня и так скоро другой процесс.[711] Ему надо лишь ответить (им), что он в это не мешается, не получив от меня инструкций, что он знает лишь об условии, заключенном у него в присутствии Бори, и что он это требование перешлет мне, чтобы я поступила по своему усмотрению... Сейчас же займись приисканием себе квартиры, раз ты уж раскошеливаешься на квартиру».[712]

Итак, «фаланстер» Орлеанского сквера ликвидировался, а с ним и вся та жизненная полоса, которая связывалась с его мирными стенами.

В конце письма от 12 февраля Жорж Санд пишет сыну, и дело касается уже не мебели и не квартиры, а ликвидации чего-то более важного – отношений всей семьи с Шопеном:

«...Я рада узнать, что Соланж здорова. Избегай всякой встречи, объяснения, всякого обмена слов с Клезенже.

Не ходи больше к Розьер, а если тебе надо оставить какие-нибудь вещи Шопену, то скажи об этом просто швейцарше, ничего не пиши, так лучше будет. Если ты его встретишь, поздоровайся, как ни в чем не бывало: «Вы здоровы? Ну и отлично» – и больше ничего и проходи своей дорогой. Или разве что он станет избегать тебя, в таком случае сделай то же.

Если он спросит тебя обо мне, скажи, что я была очень больна вследствие многих огорчений. Не промямли этого, а скажи немножко сухим тоном, чтобы он не стал с тобой говорить о Соланж. Если бы он стал говорить с тобой, чего я не думаю, то скажи ему, что не тебе входить с ним в объяснения по этому поводу.

Вот так надо все предвидеть, и, так как всякое слово будет повторено и комментировано, так вот всякое слово заранее и приготовлено»...[713]

...«Г-жа Марлиани вопиет, что ты не идешь к ней, – пишет Жорж Санд сыну 16 февраля. – «Ты знаешь, как она жадна до подробностей и любопытна. Ты расскажешь ей все, что захочешь. Так как господа Клезенже и Шопен трубят против нас в трубы, то вдунь правду и в трубу госпожи Марлиани»...[714]

И затем идут опять распоряжения насчет затерявшихся ключей от квартиры, которые надо взять у м-ль де Розьер, и наставление о том, что если квартира уже сдана и нужны ключи, то за новые надо заплатить слесарю по стольку-то.

Квартиру сдали, вещи свои от чужих разобрали и увезли, все двери заперли на ключи – и сердца также. Кончено!

28 февраля 1848 у Соланж родился в Гильери ребенок,[715] девочка, и по странному стечению обстоятельств об этом сообщил Жорж Санд, приехавшей тотчас после февральской революции в Париж, не кто иной, как Шопен. Соланж и Клезенже ему немедленно дали знать о рождении ребенка. Шопен же, который все время вообще поддерживал в Соланж надежду на примирение с матерью, радовался, что они хоть переписываются.

И вот 5 марта 1848 г. он так пишет Соланж об этой встрече с Жорж Санд:

«Вчера я был у госпожи Марлиани и, выходя, я столкнулся в дверях передней с вашей матушкой, которая входила с Ламбером. Я поздоровался с вашей матушкой, и вторым моим словом было, давно ли она имела вести от вас? – «Неделю тому назад» – ответила она. – «А вчера или третьего дня вы ничего не получали?» – «Нет». – «В таком случае извещаю вас, что вы бабушка: у Соланж дочка, и я очень рад, что могу первый сообщить вам эту новость». Я поклонился и пошел вниз.

Меня сопровождал Комб-Абиссинец (который прямо из Марокко попал в Революцию), и так как я забыл сказать, что вы здоровы, дело важное, для матери особенно (теперь вы это легко поймете, мамаша Соланж!), то я попросил Комба вновь подняться, ибо я сам не мог вновь влезть на лестницу, и сказать, что вы здоровы, и ребенок тоже.

Я поджидал Абиссинца внизу, как вдруг ваша матушка сама спустилась с ним вместе и с большим интересом расспрашивала меня о вашем здоровье. Я ей ответил, что вы сами написали мне карандашом два словечка на другой день после рождения вашего ребенка, что вы очень страдали, но что при виде вашей дочки все забыли. Она спросила меня, был ли ваш муж при вас. Я ответил, что адрес вашего письма мне показался написанным его рукой. Она спросила меня, как я себя чувствую, я ответил, что я здоров, и попросил швейцара открыть мне дверь. Я поклонился и пешком добрался до Орлеанского сквера,[716] провожаемый Абиссинцем»...

Жорж Санд в свою очередь об этом свидании с Шопеном пишет Огюстине, оставленной на время ее отсутствия в Ла-Шатре, на попечении М-м Евгении Дюверне,[717] в неизданном письме, тоже помеченном 5 марта, но написанном, очевидно, в ночь с 4 на 5 марта, потому что Жорж Санд говорит, что встретилась с Шопеном «сегодня»:

Париж, 5 марта, 1848:

«Соланж благополучно разрешилась дочерью. И мать, и ребенок здоровы. Это известие сообщил мне Шопен, которого я встретила сегодня вечером у М-м Марлиани. Он узнал об этом из собственноручного письма Соланж. Он не знает, с нею ли Клезенже, но полагает, что это он надписал адрес на ее