письме. Возьми все письма (на почте в Ла-Шатре), которые должны были получить в мое отсутствие, и привези их в Ноган.[718] Вероятно, в числе их и письмо от Соланж...»

Об этом беглом и последнем своем свидании с Шопеном Жорж Санд очень точно, хоть и кратко говорит в «Истории моей жизни» (вслед за приведенными нами выше, на стр. 497 строчками о том, что она надеялась, что «несколько месяцев, проведенных вдали и в тишине, излечат эту рану и сделают дружбу спокойной и память справедливой»...):

...«Я с ним увиделась вновь в марте 1848 года. Я пожала его дрожащую, ледяную руку. Я хотела поговорить с ним. Он поспешно удалился. Мой черед был сказать, что он меня больше не любит. Я избавила его от этой боли и все предоставила на волю Провидения. Мне не суждено было увидеть его больше. Между нами были злые сердца. Были и добрые, не умевшие взяться за дело, как следует. Были и легковесные, которые предпочли не вмешиваться. Гутман же был в отсутствии...»

Справедливо или нет полагала Жорж Санд, что дело уладилось бы, если бы за него взялся Гутман,[719] этого мы не беремся решать. Наоборот, отмечаем в этих строчках «Истории» справедливое указание на тот несомненный, имеющий биографическое значение факт, что в это последнее и единственное свидание, после почти годовой разлуки, никаких объяснений не произошло, и Шопен и Жорж Санд так и разошлись, как простые знакомые, случайно столкнувшиеся на чужой лестнице. Все россказни Карасовского и К° о том, что Жорж Санд на каком-то вечере (как и в мнимое самое первое их свидание) внезапно появилась из-за трельяжа, подошла к Шопену, что-то прошептала и проливала слезы, – такие же легенды, как и легенда о их первом знакомстве.

Финальный аккорд, как и первый, был так же прост и не выходил из рамок светской корректности и хорошего тона (да простится нам этот каламбур в такую неподходящую минуту).

Возвращаясь к только что приведенному отрывку из «Истории», заметим, что если под именем «сердец добрых, но не умевших взяться», бывших между Шопеном и Жорж Санд, можно легко подразумевать княгиню Анну Чарторысскую и Гжималу, если под именем сердец, «не желавших вмешиваться», – может быть, можно разгадать г-жу Марлиани (бывшую к тому же больной и умершую вскоре), то под именем «злых сердец», конечно, следует понимать Соланж и м-ль де Розьер.

Любопытно, что это выражение, «между нами были злые сердца», как бы заимствовано Жорж Санд, подводившей итоги своих отношений с Шопеном при написании «Истории», – из одного письма Луи Виардо. К сожалению, этот последний в 1847 году отсутствовал из Парижа и вместе с женой узнал обо всем происшедшем лишь из писем да по возвращении. Письма супругов Виардо этой эпохи вообще очень интересны и важны, они свидетельствуют как о том, что были и сердца, желавшие уладить ссору двух недавних друзей и пытавшиеся им друг о друге говорить одно хорошее, так и о том, что Шопен в первое время, пока еще был здоров, и пока мнимые друзья не растравили его раны и не довели его до озлобленной несправедливости, – что он, даже разойдясь с Жорж Санд, говорил о ней спокойно и лишь с едва заметным осуждением. Приводим отрывки из одного письма Полины Виардо и из одного письма ее мужа:

Дрезден. 19 ноября 1847 года.

...«А теперь мне нужно ответить на первую фразу Вашего письма, в которой Вы говорите, что я сержусь на Ваше долгое молчание.

Прежде всего, я не сержусь, да и не могла иметь повода к тому в истории замужества Соланж, раз Вы мне дважды писали об этом, – сначала, чтобы объявить о ее помолвке с тихим молодым человеком, а во второй раз – сообщая мне о ее свадьбе, как о факте, совершившемся уже несколько дней назад...

Не знаю, дорогая моя, что такое недруги могли сочинить против меня, но, конечно, Вы никогда не могли подумать, что я хоть на минуту перестану вечно любить Вас, как преданная дочь.

В Вашем письме есть и другое место, которое мне невозможно пройти молчанием. Это то, где Вы говорите, что Шопен принадлежит к шайке Соланж, которая саму ее изображает жертвой, а Вас корит.

Это совершенно неверно, клянусь Вам, по крайней мере, насколько это касается его. Наоборот, этот дорогой и превосходный друг озабочен и огорчен лишь одним –тем злом, которое вся эта несчастная история должна была сделать Вам и делает до сих пор. Я не нашла в нем ни малейшей перемены. Такой же добрый, такой же преданный, обожающий Вас, как всегда, радующийся лишь Вашими радостями, огорчающийся лишь Вашими огорчениями.

Ради самого неба, дорогая милочка, не верьте никогда услужливым друзьям, которые приходят передавать Вам разные вздорные сплетни. Раз вы уже горьким опытом убедились, что не всегда им следует верить, даже когда они исходят от лиц, близких Вам, тем более нужно опасаться их со стороны других...

Полина».

12 февраля 1848 года. Берлин.

«Дорогая М-м Санд, мне нужно прибавить страничку к письму Полины, чтобы один единственный раз и письменно поговорить с Вами об одной вещи, о которой нам уже не надо будет говорить устно, ибо это предмет слишком тягостный.

Читая Ваше последнее письмо, я плакал, как младенец, потому что вспомнил время, когда Вы со мной отправлялись к г. Берте ходатайствовать о поддержке Министра Юстиции, чтобы преследовать и вернуть Вашу дочь, которую от Вас похитили. Какая перемена положения, и кто мог бы тогда угадать, как Вам отплатят за Вашу материнскую привязанность!

Говорю Вам это, чтобы Вы знали мои истинные чувства, а не те, которые мне ложно приписали, не знаю, на каком основании, ни с каким намерением.

В течение нашего краткого пребывания, или, вернее сказать, нашего проезда через Париж, я говорил о Вас и о М-м Клезенже лишь с двумя лицами: Гетцелем и Шопеном. Вы знаете, что думает и говорит первый, мы с ним были единодушны.

Что касается второго, я должен, ради справедливости и истины, утверждать Вам, что вражда, которой, по Вашему мнению, он неблагодарно преследует Вас, не проявилась, по крайней мере, при нас ни в едином слове, ни в едином жесте. Вот, – говорю это с полной искренностью, – смысл и резюме всего, что он нам сказал:

«Замужество Соланж – большое несчастье для нее, для ее семьи и для ее друзей. Мать и дочь были обмануты,