а теперь моя очередь взять слово, ибо и я не сидел без дела после нашей последней встречи. Если честно, поймать я пока ничего не поймал, но заполучил в свои руки надежную сеть, в которую, как я надеюсь, попадется лучшая половина Венеции. Знаете ли вы маркизу Олимпию?

Пароцци. Разве не ведет каждый из нас список красавиц Республики? Как же мы могли забыть ту, что стоит в нем под первым номером?

Фальери. Олимпия и Розабелла – богини Венеции, и юноши наши не воскуряют благовония ни на каких других алтарях.

Контарино. Олимпия принадлежит мне.

Фальери. Как?

Пароцци. Олимпия?

Контарино. Как-как? Да что вы на меня уставились, будто я тут напророчествовал, что небеса рухнут на землю? Говорю же вам: сердце Олимпии принадлежит мне, и она доверяет мне безраздельно. Связь наша должна оставаться в глубочайшем секрете, но уверяю вас: любое мое желание – ее желание; вы знаете, она в состоянии заставить всех венецианских аристократов плясать под свою дудку – а уж она будет наигрывать те мелодии, которые ей по нраву.

Пароцци. Контарино, ты превыше всех нас.

Контарино. А у вас не было ни малейших подозрений насчет того, какого могущественного союзника я пытаюсь вам раздобыть?

Пароцци. Должен сказать, что, слушая вас, я краснею от стыда, ибо сам решительно ни в чем не преуспел. Одно могу сказать в свое оправдание: если бы Матео, подкупленный моим золотом, совершил убийство Розабеллы, то дож лишился бы той самой цепи, на которой он держит виднейших жителей Венеции привязанными к своему правительству. Исчезни Розабелла – и Андреас превратится в ничто. Знатнейшие семейства перестанут добиваться его дружбы – ибо их надежды соединиться с ним прочными узами через племянницу окажутся погребены в ее могиле. Ведь Розабелле предстоит унаследовать состояние дожа.

Меммо. Ну, я в этой затее могу сделать для вас одно: снабдить вас средствами. У старого паршивца, моего дядюшки, состояние которого после его смерти отойдет мне, подвалы набиты добром – и дряхлый скряга умрет по одному моему слову.

Фальери. Он и так уже слишком зажился на этом свете.

Меммо. Ну, я все никак не мог окончательно решиться на… вряд ли вы мне поверите на слово, друзья, но порой я впадаю в такую ипохондрию, что мне даже мерещится, будто я ощущаю укоры совести.

Контарино. Вот как? Ну так послушайся моего совета и уйди в монастырь.

Меммо. Наипервейшая задача состоит в том, чтобы отыскать наших старых знакомцев, соратников Матео, – к сожалению, доселе я всегда вел с ними дела только через их главаря, а потому не знаю, где они скрываются.

Пароцци. Как только они отыщутся, мы дадим им первое поручение: устранить троицу советников дожа.

Контарино. Мысль отличная, только это проще сказать, чем сделать. Ну что ж, друзья, по крайней мере с основной задачей мы определились. Либо мы похороним наши долги под обломками устройства нынешней Республики, либо подарим Андреасу наши головы – пусть укрепляет ими ее здание. В любом случае мы так или иначе обретем покой. Нужда своей змеехвостой плеткой загнала нас на самую вершину скалы, спастись оттуда можно, лишь проявив неслыханную дерзновенность, – в противном случае лететь нам с противоположного края в пропасть стыда и вечного забвения. Далее нужно обдумать еще одну подробность, а именно, как нам раздобыть средства для насущных трат и убедить других последовать за нами. Нам придется использовать все мыслимые уловки, чтобы залучить в союзницы самых высокопоставленных венецианских куртизанок. Все то, чего нам не дано добиться силой убеждения, бандитам – их кинжалами, а вельможам – их сокровищами, любая из этих Фрин[119] способна совершить при помощи одного-единственного взгляда. Там, где ужасы эшафота не устрашают, а наставления клириков выслушивают с безразличием, зазывный взгляд и ласковый посул часто творят чудеса. Колокол, возвещающий час свидания, часто звонит отходную по самым священным принципам и самым нерушимым обещаниям. Если же вам не удастся склонить на свою сторону умы этих женщин или если сами вы побоитесь запутаться в тех сетях, которые раскинули для других, – в этих случаях нужно будет прибегнуть к помощи святых отцов-исповедников. Льстите этой бесчинной братии; рисуйте им на чистом холсте будущего митры епископов, должности патриархов, короны кардиналов и ключи святого Петра; жизнью клянусь – они проглотят наживку и полностью окажутся в вашей власти. Эти лицемеры, что распоряжаются совестью ханжествующих венецианцев, крепко опутали всех – мужчин и женщин, богачей и нищих, дожа и гондольера – цепями суеверий и на этих цепях способны увести их, куда им заблагорассудится. Тем самым мы сэкономим тонны золота на вербовке союзников, а когда доверие их будет завоевано, совесть их останется спокойной – для нас главное обеспечить себе содействие исповедников, ибо их благословления и проклятия для большинства – ходкая монета. За дело, товарищи! Пора прощаться.

Глава IX

В жилище у Синтии

Едва свершив кровавое деяние, пересуды о котором охватили всю Венецию, Абеллино сменил платье и весь свой облик столь стремительно, что никто и не заподозрил, что именно он – убийца Матео. Он покинул сады, не вызвав ни малейших подозрений, и не оставил за собой никаких следов, по которым его можно было бы обнаружить.

Он вернулся в жилище Синтии. Стоял вечер. Синтия открыла дверь, Абеллино вошел в общие покои.

– А где остальные? – спросил он тоном столь свирепым, что Синтия задрожала.

– Спят с самого полудня, – ответила она. – Видимо, собираются ночью на какое-то дело.

Абеллино рухнул на стул и крепко задумался.

– Почему ты всегда так угрюм, Абеллино? – спросила Синтия, подходя ближе. – Именно угрюмость тебя и уродует. Прошу, не хмурься ты так, ибо от этого вид у тебя даже непригляднее, чем тот, который тебе даровала природа.

Абеллино не ответил.

– Право же, тебя даже покойник напугается! Ну же, Абеллино, будем друзьями; моя неприязнь к тебе все меньше, да и к внешности твоей я привыкла; сама не знаю, но…

– Ступай буди остальных! – рявкнул браво.

– Спящих? Пф, да пусть они спят, глупые злодеи. Или тебе страшно со мной наедине? Господи твоя воля, неужто я видом столь же ужасающа, как и ты? Неужто? Да ладно, взгляни на меня, Абеллино.

Сказать по правде, Синтия была девушкой достаточно миловидной: выразительные глаза ярко сияли, волосы блестящими прядями спадали на грудь, пухлые губы алели, и сейчас она вытянула их в сторону Абеллино. Но Абеллино еще не забыл священного касания щеки Розабеллы. Он резко