— Ты… далеко ушел, — восхитился он.

— А ты напиши, посмотришь! — усмехнулся Доктор, вновь обретая равновесие. — И вот это, кстати, напиши, как мы освобождаемся отсюда. Пиши-пиши! Он же тебя все равно никуда не отпустит — убьет, залечит, не знаю как еще, но не отпустит. Пока ты пишешь, он тебя не тронет, а ты заодно проверишь мой постулат, который тебе кажется безумным. Хуже-то тебе не будет, а вот лучше…

— А вот лучше будет точно! Пиши, Фома! — услышали они оба.

Повернувшись, Фомин увидел Ефима в совершенно диком для психушки виде. Через все его лицо от уха до нижней скулы шла глубокая кровавая ссадина, в окружении других, помельче. Ссадина была свежей и еще сочилась сукровицей. Вера? Не может быть!.. Белоснежный халат был разорван в нескольких местах и запачкан кровью и еще чем-то буро-зеленым, как химреактив. Руки Ефима были тоже в крови и держали тяжелую связку ключей, как оружие.

— Я смотрю, ты на поправку пошел? — обратился он к Доктору, пока Фомин, изумленный его видом, осмысливал происходящее уже в новом свете.

— Советы разумные даешь, — продолжал Ефим, словно сам не был похож на безумца, сорвавшегося с капельницы. — Какая логика! Это не ты дал совет Толстому столкнуть Анну Аркадьевну под поезд, мол, тогда и Софочка его, глядишь, осаркомится со своей ежедневной нудятиной!

С ним что-то неуловимо происходило — в лице, в повадках. Он стал хищно гибок и экономен в движениях, как большое плотоядное животное, когда подходил к Доктору, вращая тяжелыми ключами на дужке, будто кистенем.

Доктор замер. Фомин, онемев, тоже не двигался. Ему было не по себе, как бывает при внезапном соседстве с диким зверем, словно в палату вошел, вместо врача, раненый белый медведь. Он впервые по-настоящему желал, чтобы это был бред.

— Только загнулся-то он сам, с его Иваном Ильичем, а не она… — Ефим перехватил связку поудобнее. — Что ты плетешь, безумец? Какой Лоро? Что ты людям голову морочишь, помело? Совсем крыша потекла?

Доктор, в отличие от Фомина, нисколько не испугался Ефима, хотя и побледнел.

— А ты покажи спину, софочка, — попросил он, — куда тебе влепили на экзаменах!.. Фома, ты помнишь, свой выстрел… место?

Фома кивнул неуверенно:

— Крестец?

— А?.. — Доктор обращался снова к Ефиму. — Слабо поясницу показать больным, доктор, раз уж вы так уверены, что это бред? Это же не задница. Почему бы не развенчать?

— А-ааа!.. — Ефим схватил Доктора и стал рвать на нем одежды. — Пожалел с-суку, сразу не сжег!..

Фома угрем соскользнул со стула под кровать, потому что изменения в Ефиме происходили уже зримо и от того совершенно отвратительно, вид его стал ужасен. Шелуха человеческого мокро взорвалась на нем струпьями и из этого сочева на свет показался монстр кровавого цвета и гораздо больше человеческого футляра.

Лоро! Знакомство с Лилгвой не пошло ему на пользу, он видоизменился, но был неистребимо похож на главного оператора Системы. Фома замер под кроватью, а Лоро, склонившись над Доктором, прошипел:

— Но теперь-то ты, оборотень, мо-ооой!..

Слюна капала Доктору прямо на лицо, он в последнем отчаянии напрягся и вдруг почувствовал, что руки свободны — Фома! — и, более того, наполнены бешеной энергией удара. Они сами, схлестываясь, нашли объект приложения — голову Ефима.

Удар!.. Он был страшен, словно сошлись два механических молота, и размозжил голову монстра. Раздался отвратительный хруст раздавленных костей и плоти, Ефима отбросило к стене. Доктор с рыком прыгнул на него…

Теперь Фома наблюдал схватку двух монстров, каждый из которых был по-своему прекрасен, но не для его покосившейся психики. Господи, господи, шептал он, схватившись за голову, когда же все это кончится?! Он не заметил, как очутился в палате, забился в постель, чтобы не слышать вой этих чудовищ. Это его место, это его дом, плакал он…

Доктор ворвался в палату, как смерч, по неземному страшный и в сиянии невероятной мощи.

— Ты пойдешь со мной!

— Не-ет! — закричал Фома. — Не хочу! Я уже там бы-ыл! Помогите!

Но кто?.. Сокамерники отчаянно спали, зарывшись в подушки, боясь встретиться глазами с монстрообразным Доктором. Дом, его родной дом, был странно пуст и тих.

— Граф, граф!.. Очнитесь!..

Фома с трудом разлепил глаза. Над ним склонилась Мири. Он лежал на краю бассейна.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, вернее, прохрипел, потому что голос его не слушался.

— Меня кто-то позвал и сказал, что вы здесь…

Она запоздало возмутилась:

— Это я должна спросить, что вы здесь делаете?!

— Купался, — прокряхтел Фома, тщетно пытаясь встать.

— Купались? Здесь? Вы шутите?.. — Мири заметила, что костюм на нем влажно блестит. — Вы что, действительно?.. — Широко раскрыла она глаза.

— Да, только забыл раздеться… — Фома попробовал встать еще раз, тело было чужим, негнущимся. — Помоги мне. И помолчи… пока. Куда мне идти?

— В каком смысле, куда?

— К себе!

— Туда! — показала она, и неожиданно добавила, вернувшись на «ты». — Ты меня простишь?

— Я еще не умираю.

Она опять осталась у него. Каждые три минуты она поднимала голову с его груди и спрашивала:

— Тебе лучше? Согрелся?

Что он мог ей на это сказать? Его колотило, он чувствовал себя так, словно проглотил огромный кусок льда, словно был вморожен в ледяную глыбу. Холод изнутри — самое мерзкое (даже по этимологии!) ощущение, которое может испытать теплокровное животное — человек. Наверное, поэтому приближение смерти так мучительно и ужасно, она идет снизу вверх, замораживая сосуды, по которым струится жизнь и жертва это чувствует.

Мири обложила его одеялами, подушками, прижалась к нему.

— Теплее?.. Тебе теплее?.. — Потом вдруг глаза ее загорались неистребимым любопытством. — А как ты там очутился? Ты правда купался? Не помнишь?.. А как