его раскрывать. И медленным своим, запинающимся голосом, так ни разу не развернув книги, Петр Васильевич читал мне наизусть Верхарна.

Три часа подряд!

Концерт для одного.

Память у него была просто феноменальная. Он ею гордился.

Раз в год П. В. уезжал в дом отдыха советских писателей. Каждый год в один и тот же. В ближайший, подмосковный. Он имел право выбора, мог поехать и в Крым, но предпочитал вообще не выходить из дому.

В этом единственном, признанном им доме отдыха у него за много лет уже были и свои знакомые врачи, и свой номер, и друзья.

— Вы знаете, Валерий, там полно знаменитых стариков. Старики поэты, писатели, но чаще критики, искусствоведы. Многие из них были лет двадцать-тридцать назад известны, много печатались, у каждого — несколько изданных книг. Теперь иные молодые специалисты их по фамилиям-то знают, помнят, но думают, что они умерли давно, в конце прошлого века. А они живы еще. В одном доме со мной.

— Вот мы гуляем по аллейкам, несколько стариков, жизнью забытых, разговариваем о том, что больше всего в жизни любим, о поэзии. Тихо, никто нам не мешает. И мы никому. И не помню уже, когда, много лет назад, может двадцать или больше, завелась между нами игра, вроде викторины. Соревнование. Называем букву, ну для примера «Б», и по очереди называем имя поэта: Блок, Брюсов, Бернс, Беранже, Бальмонт… Надо не только имя назвать, но и прочитать не менее одной строфы. По условию: не стихотворение полностью, но и не одна только строчка. Строфа — как раз. Назвал — получил победное очко.

— Петр Васильевич, а если кто-то назвал Байрона и вот эти строчки из «Стансов к Августе» прочитал, а я тоже Байрона знаю и тоже строфу могу прочитать…

— Только если другую строфу. Тогда и вам очко. Но за одного поэта только одно очко. А то у нас, стариков, такие поэты, как Блок или Багрицкий, могли бы помногу кругов пройти, некоторые по сто стихов каждого на память помнят. По правилам этого нельзя, каждому одного поэта только один раз можно назвать.

— А я бы еще Баратынского, Батюшкова, Бунина, Бодлера (Бродский ко временам наших бесед не был еще нам известен)…

— А Безыменского?

— «Морковный кофе»? Только фамилию помню, а по текстам ни одной строчки.

— Даже из «Молодой гвардии»?.. А вот, интересно, Валерий, как вы думаете, с этими поэтами да искусствоведами на пенсии я могу состязаться? Выиграть могу?

— Честное слово, Петр Васильевич, зная вашу изумительную память и любовь к поэзии, я думаю, вы выигрываете достаточно часто.

— Нет, Валерий не часто. Я выигрываю на все буквы!

Таванец не верил в Бога.

Мне кажется, это был единственный в моей жизни человек, кто не верил в Бога и не боялся говорить и настаивал на этом. Чепуха! Я с ним спорил, приводил неглупые аргументы, древние, философские, теософские, которые сам придумал, взывал даже к выгоде:

— Если веришь в Бога, а Бога на самом деле нет, не окажется, что ты ни перед кем за свою ошибку не ответствен. Не перед кем. То есть ничего плохого тебе не будет, если ты в Господа веришь. Вера не карается. А вот если не веришь, а Он на самом деле есть и ты пред Ним предстанешь, он тебя за это неверие и спросит.

Таванец, как всегда, внимательно выслушивал, но был непоколебимо тверд:

— Бога нет!

И это неверие, как и его теория прохиндейства, мне кажется, сильно сказались на трагической судьбе сына.

В тесной связи с темой Бога П. В. говорил, что люди не о том молятся. Молятся о деньгах, о Славе, об удаче в делах, выигрыше в лотерею, продвижении по службе… Чепуха!

— Они все как будто знают, что им гарантирована легкая, безболезненная смерть. Просят о всякой чепухе, а о том, чтобы умереть просто и достойно, не заботятся. А ведь вон вокруг… Кровь стынет… И так было всегда… Во всех странах…. Каждый отмахивается: нет, нет, не со мной, со мной такого не случится. И те, с кем случилось, а таких не тысячи — миллионы, так думали, о другом молились.

Нет, уж если в Бога верите, молитесь Ему, то и просите только самое главное, чтобы послал легкую смерть в собственной кровати.

Из отдельных вне темы запомнившихся фраз приведу две:

— Так что, Валерий, выходит, из всех логиков в моем секторе Саша (Зиновьев) самый талантливый?

Еще:

— Валерий, мы вас с Еленой Иосифовной так любим. Вы нам как сын.

Никогда не знал, что на это ответить. У него уже был один сын.

У меня уже был один папа.

Но держу эту фразу в памяти как высокую похвалу.

Таванец Петр Васильевич, один из самых замечательных людей, кого я близко и хорошо знал, умер много лет назад и, по моему суждению, не заслужил забвения. Во всяком случае, он занимает почетное место в пантеоне моей личной памяти.

Надеюсь, Петр Васильевич, что Господь не поставил вам в вину ни ваше добровольное неверие, ни ваше вынужденное прохиндейст-во, и вы вместе с Еленой Иосифовной…

МОСКВА

Тетя Феня и Исаак Яковлевич

Все это и в сто раз больше происходило на фоне нашей жизни в Москве.

Сейчас уже не вспомнишь и не подсчитаешь, сколько мы за это время снимали с Люсей лачуг, халуп, углов. Даже и сколько лет все это продолжалось.

На первом курсе я определенно жил в общежитии один, без Люси.

На втором я в одном корпусе на Ломоносовском, она в другом. Иногда мои сокамерники уходили в библиотеку, но ведь это надо было знать заранее и на какое время. Раз в месяц нас к себе Светлана с мужем пускали.

Раз в месяц у Константиновских в Загорянке на обе ночи. Раз в месяц во время моего дежурства в столовой, на сдвинутых стульях, один раз еще где-нибудь. Не супружеская жизнь, а случайные случки. Извините за выражение.

Тут надо рассказать о тете Фене и ее муже Исааке Яковлевиче из Завидово.

Встал вопрос о поисках постоянного недорогого жилья, а еще лучше — о прописке в Москве или хоть в Московской области. И Семен Григорьевич, дед, он еще жив был тогда, вспомнил, что где-то там, в тех краях, живет его двоюродная сестра Феня Мандельштам. Со своим мужем Исааком.

Я только фамилию этой тетки услышал, чуть не подпрыгнул. Но оказалось, даже не дальние родственники. Может, только очень дальние