АН СССР, многолетний член ЦК, теневой кардинал идеологического фронта и так далее, и тому подобное) до сих пор в близких друзьях, а от того до Брежнева полшага.

(П. В. хотел взять меня к себе в сектор: «Валерий, ну хоть самую распропоганенькую прописку на окраине Московской области раздобудьте, это непреодолимое требование, все остальное я сделаю. В крайнем случае к Петру Николаевичу пойду. Он даст добро, знает — я никогда ни за кого не просил».

Не смог, даже и не пытался, нет у меня никакой хитрости.

Хоть я и еврей.)

— Ну это, может быть, вы, — не сдавалась упрямая Ира.

— Ну со мной-то ты, Ира, знакома? Давай пожмем друг другу руки, и через еще три пожатия: «Здравствуйте, Леонид Ильич»…

Поэзия

Чаще всего, чаще, чем о политике и даже о живописи, говорили мы с П. В. о поэзии, вообще о литературе. И конечно, тоже в основном спорили. Правда, много было и общего.

Мы оба очень Пушкина любили. Он у меня спрашивает:

— Вы, конечно, «Евгения Онегина» наизусть знаете?

— Каюсь, далеко нет, стихов штук двадцать, может, и наберу, но именно из «Онегина», думаю, что только то, что в школе наизусть задавали. А вы?

— А как же! Конечно, знаю. Как же без этого?

Однако более всех в мировой литературе он любил, кусками наизусть помнил Достоевского. Как Библию. Тут я его столько раз проверял. Спрашивал как бы невзначай:

— А вот то-то и то-то не Свидригайлов ли говорил?

— Вы меня, Валерий, проверяете, что ли? Нет, нет, это, это Ставрогин в «Бесах», не Свидригайлов. А сама мысль звучит так (произносит), можете не проверять.

И если его не остановить, тут же едва ли не наизусть расскажет, в какой части романа, где, с кем, по какому поводу и какой в этом смысл…

— Если меня спросить: Достоевский или вся остальная мировая литература, я даже секунды не подумаю. Конечно, Достоевский. Я, вы знаете, Валерий, давно логикой перестал заниматься, но каждый день пишу. Труд моей жизни, книгу о Федоре Михайловиче. Я о нем, я думаю, все стоящее в мире перечитал — ничего это стоящее не стоит. Плохо, не убедительно, слабо, откровенно слабо, не понимают, не тянут. Связей, истоков не видят, выводы поверхностные.

— Может, и о Пушкине так?

— Нет, вы знаете, о Пушкине есть несколько достойных, глубоких работ.

— Так вам надо успеть издать.

Уже после смерти Петра Васильевича я написал Елене Иосифовне. Спросил об этой книге, она не ответила.

Расходились мы на Чехове, например. П. В. его очень любил, ставил его много выше Бунина, Тургенева, едва ли не выше Толстого. А я не люблю Чехова. Уж сколько раз брался перечитывать. Отталкивает его откровенное презрение к людям, он даже своих собственных литературных героев не любит, не жалеет, не симпатизирует им. Они у него ущербные, убогие, недоумки неумелые и невезучие, но это бы еще ладно, ну видит он такими своих сограждан, соплеменников — бывает такое. Даже и не редко. Но едва ли не в каждом своем рассказе Чехов показывает их очередной жизненный провал, и никакого сочувствия, одно злорадство, какая-то сатанинская брезгливая улыбка.

Уж сколько я с соперниками послабее Таванца из-за него, из-за Чехова, с людьми переспорил. Один мой ученик, порядочный и не глупый парень, уважал он меня очень, но так обиделся за Чехова, едва не перестал со мной здороваться.

Я был уверен, что я один таков. Но вдруг узнал, что актер и театральный деятель Шалевич тоже Чехова не любит и строго по той же причине. Злой, беспощадный, презрительный, безжалостный.

Расходились мы с Петром Васильевичем и в вопросе о Фолкнере — Хемингуэе. Скорее, он меня поддразнивал. Он очень любил и тонко понимал, чувствовал Фолкнера, но в многочасовых спорах стоял за романтизм.

А спорить с ним было нелегко, при его памяти выручали только общие рассуждения, на уровне цитат он бил меня беспощадно.

А Габриэля Гарсия Маркеса вообще не соглашался читать.

— Я, — говорит, — испаноязычных недолюбливаю, начиная с Сервантеса.

Я ему много Рембо, Верлена и Бодлера читал наизусть, увлечен был ими очень, он внимательно слушал, только иногда подправлял. Активно не любил Байрона, и мне кажется, я понял почему: из ревности. Пушкина и Лермонтова за рубежом, да и в России, частенько называли байронистами, а он полагал, что уж Пушкин-то много выше и ни к какому Байрону вовсе не сводим. А у самого лорда ни одной строчки хорошей не признавал. Я как-то ему говорю:

— Даже «Стансы к Августе»?

— Да, чепуха. Я и не помню…

Было у него такое словечко. Как что не нравится, неважно, по какой причине, он рукой отмахивается:

— Чепуха!

Ничего и доказывать не надо. Или опровергать. Чепуха — приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Ну, я как мог начал и прочитал:

Когда время мое миновало

И звезда закатилась моя,

Недочетов лишь ты не искала

И ошибкам моим не судья.

Не пугают тебя передряги,

И любовью, которой черты

Столько раз доверял я бумаге,

Остаешься мне в жизни лишь ты.

П. В. аж со стула подскочил.

— Как, — говорит — это Байрон написал? Не знал я таких стихов. Чудесные стихи. Ну, Валерий, ну Валерий, не знаю, как и благодарить, не ожидал. Спасибо. Вы для меня просто-таки открыли нового, другого Байрона. А я-то думал, был уверен, что это все выспренний, героический романтизм, я его терпеть не могу. Чепуха.

Он и вправду не любил героическую надуманную романтику, и тут, полагаю, что Лермонтов с «Демоном» и «Мцыри» несопоставимо более байронист, нежели Пушкин.

Однако П. В. любил другую романтику, бытовую, любовную, лирическую, что ли. Лондон, Стивенсон, Хемингуэй вот…

Однако я и до сих пор несказанно рад, что сумел и этому много-знавцу хоть на что-нибудь глаза открыть.

Ну а уж сколько он для меня открыл…

Вот эпизод. Может, более всего помню. Да, кажется, это именно тот эпизод, за который я так искренне люблю Таванца. Не верю, чтобы кто-нибудь другой мог таким похвастаться. В каком-то разговоре о поэзии завернули мы к Верхарну.

— Вы, Валерий, любите Верхарна?

— Да вы знаете, Петр Васильевич, может быть, и рад бы любить, но, видимо, не читал ничего.

— Не читали Верхарна? (вернее, так: Не читали? Верхарна???)

С меня слез лоск.

— Давайте я вам тогда его почитаю.

Пошел, взял с полки томик, но не стал