Еще оказалось, что живут они в собственном доме в Завидово, уже не Московская область, а Калининская, но относительно близко, полтора часа на электричке в один конец. Завидово, сто первый километр.

Это ведь потому, что была такая, а может и поныне есть, стокилометровая зона вокруг больших городов, вокруг Москвы в первую очередь, за пределами которой можно было селиться бывшим зэкам и другим сомнительным людям. Так это и называлось сто первый километр. Видит око, да зуб неймет.

Как же следует назвать то место, откуда вожделенная Москва уже почти видна, как тот локоть, что не укусишь.

Завидово.

Мы поехали. Не ясно помню, каковы были наши планы. Едва ли мы рассчитывали там всерьез поселиться, прописаться. С пропиской Калининской области на работу в Москву не брали. Быть может, мы думали хотя бы на халяву сытно поесть.

Встретили нас хорошо, просто замечательно.

Потом, уже в Ленинграде, когда мы ходили и нас из рук в руки передавали по все таким же и еще дальше дедовым родственникам, я к этому постепенно привык.

Бывало, приезжаем, а иные родственники жили в одной огромной комнате метров под сорок и потолок — пять, с еще восемнадцатью соседями (рекордный случай) во дворе, одной стороной выходящем на Невский проспект. Кухня большая, четыре плиты, но не у каждой комнаты собственная конфорка.

Один туалет встроен, работа беспрерывная: восемнадцать комнат, а задниц-то значительно больше. Не дай бог, какой засор, трагедия, люди едут к себе на работу, идут в ближайшее кино, в кинотеатрах туалет есть, в свой невозможно прорваться.

Но главная проблема — ванна. Одна на всех. Расписание строго по часам. Семь дней недели разделены даже не на восемнадцать семей, а по числу жильцов в каждой семье.

— Вы хотите помыться? Я попрошу соседку, она уступит мне свой час.

Но это уже в квартире, а сначала долгое изучение звонков. Их больше десяти. Поп-арт. И почти во все надо звонить определенное число раз. До четырех. И все равно часто приходит открывать не тот.

— Вы к кому?

— Мы к тете Мире.

— Почему же вы звоните в этот звонок? Надо в этот. Три раза.

— Но вот же написано: Мира. Мы и позвонили.

— Вы позвонили под надписью, а надо было над. И вообще, почему вы со мной спорите, я ведь лучше знаю.

Дозваниваемся.

— Вы Искра?

— Да — я Искра. Кому что поджечь? А кто вы?

— Вы ведь тети-Фенина дочка? А у тети Фени была своя тетя, сестра другой тети — Миры — Беба. Бася Соломоновна. Так вот у нее, у Бебы, в Симферополе есть сын — Семен!

— Ой! Так вы тогда — Сенечкины дети? Какая радость… Что же вы стоите как бедные родственники.

Так мы, собственно, и есть.

Тетя Феня была довольно пожилой, но страшно энергичной дамой, что нередко среди евреек. До войны она была известной шахматисткой, первокатегорницей. Я нашел упоминание о ней в шахматном журнале «64». Там, как раз в том месте, где она упоминалась, говорилось, что первую довоенную категорию можно приравнять как минимум к кандидату в мастера. Попробовал проверить, потягаться, но она играла сильнее. Ковыряется в саду, непрерывно говорит, рассказывает, тут к ней паренек — мотоциклист: срочно требуют сыграть за команду области на третьей доске. Недалеко, сто — сто двадцать километров. Надо ехать быстро, опаздываем. Нет времени на переодевание. Она моет руки, ваткой, смоченной духами протирает лицо, за ушами и шею, выливает на себя оставшиеся полфлакона духов, шлем на голову и на мотоцикл:

— К семи буду, не уезжайте, я еще не все рассказала.

Ее нынешний муж, Исаак Яковлевич, был, совсем наоборот, не похож на еврея. Среднего роста, крепко сбитый, плотный, совершенно лысый, с жутким, глубоким, казалось — глубже кости вертикальным шрамом посередине лба, как от сабельного удара.

Есть во мне какая-то противная стеснительность, я так и не спросил, откуда это у него. Хотя бы у тети Фени.

При встрече, не обязательно с нами, с любыми приезжими, Исаак заранее предупреждал:

— Только без поцелуев, только без поцелуев…

Брезгливый.

Иногда Феня Ионовна обращалась к нему подчеркнуто ласково:

— Исачок…

— Феня, я уже сколько раз просил тебя: не называй меня Исач-ком! Когда ты зовешь меня Исачком, ты тут же просишь сделать меня что-то, чего я не люблю.

— Это-таки правда.

Познакомились они на фронте, оба были в чине капитанов. Общих детей у них не было, у каждого свои.

Поженившись, они уехали в Норильск, где платили другие, большие деньги, и там заработали себе на этот кирпичный дом в Завидово.

Встретили нас замечательно. Даже лучше, чем я написал в первый раз.

Особенно странно, что нас полюбил Исаак.

Феня говорила:

— Понять не могу. Приезжают его навестить его дети. Уезжают, я ему говорю: ну дай им что-нибудь, в подарок, на дорожку — нет, приходится у него за спиной, втихаря им что-нибудь заворачивать. А тут он сам говорит: дай ребятам что-нибудь. Не жалей.

Не очень странно. Более десяти лет они прожили в Норильске. С кем там дружить?

С политически сильно не благонадежными. И постепенно они, особенно он, Иссак, прониклись. Вернувшись из этих крутых ссыльных мест в добропорядочные края аристократического Подмосковья, они увидели другую подслащенную жизнь, речи услышали иные, лживые. Не с кем было говорить про крамолу.

И тут я со своими довольно свободными теориями о стране державной несвободы. К тому же худые оба. Проникся родственными чувствами.

Они не жалели, подкармливали. Мы уезжали от них как минимум с сеткой яиц. Гусиных. Раньше мне как-то не доводилось видеть гусиные яйца, и теперь я знаю, что и большинству горожан. А они больше привычных куриных, как Украина больше Литвы. За один проход до общежития человек по пять спрашивали нас, где мы достали такие яйца.

Мы отвечали:

— Гусиные, — и спрашивающие смотрели с завистью.

Тетя Феня сказала нам, что их надо жарить, что вареные они не вкусные. Или наоборот. Наоборот мы и не проверяли. А потом они своих гусей зарезали и нам подарили два. Два гуся! А холодильника нет.

Мы очень старались. Человек семь нам с радостью помогло.

Прописаться в Завидове не удалось, хотя однажды я ездил туда и обратно, опять туда и обратно, два оборота в один день, и пожалел водителей электрички.

Тетя Феня с Исааком Яковлевичем познакомили нас со своим другом Гурвичем. Его еще в 1939 году по какому-то огромному, на два эшелона делу взяли, дали детский срок — 10 лет, сослали в