Подумал, не стесняют ли его конвойные. Одного я удалил к окну кабинета, на балкон, второго поставил за дверью. Снова стал допрашивать.

И вдруг понял свою неосторожность. Я сидел с переводчиком, щупленьким, точно цыпленок, Надир-беком. А дверь из кабинета вела в зал заседаний, с окнами на площадь. Если только разбойник бывал в суде, он может знать обстановку. Ему, такому геркулесу, хотя бы и в кандалах, не так трудно, отметнув нас, выскочить через окна зала на площадь и скрыться в толпе. Пока бы прибежали конвойные…

Но не хотелось показать и страха. Спокойно допросил до конца и сдал орла-разбойника солдатам.

Вскоре шайку эту отправили, для суда над нею, в Тифлис. Они были заключены в Метехском замке в ожидании, что военный суд приговорит их к повешению.

Возвращаясь с прогулки по двору замка, шайка вдруг набросилась на конвойных и надзирателей и мгновенно овладела их ружьями, револьверами и патронами. Бросились бежать — не удалось. Метнулись в конец тюремного коридора, забаррикадировались, чем попало.

Прибежал караул, тюремная охрана. Началась перестрелка с баррикадой. Она длилась более часа. Разбойники отчаянно отстреливались: около двадцати солдат и надзирателей были убиты или ранены. Постепенно огонь из‐за баррикады стихал: все четверо были перестреляны.

При посещении закатальского арестного дома я вызвал белоканского старшину Мурадова.

Подошел старик среднего роста, лицо симпатичное, вид — совершенно удрученный.

Хотелось его ободрить, но кругом — разные должностные лица, вслушиваются в каждое мое слово, ловят каждый жест. Надо быть осторожным, ведь я еще не знаю, как решит старый граф. Все же сказал переводчику:

— Передайте Мурадову, что я занимаюсь его делом. О нем я затем доложу наместнику!

Глаза Мурадова вдруг загорелись. Как-то мгновенно воспрял и стал низко мне кланяться.

Конец ревизии

Пора было кончать. Ревизия затянулась уже почти на двадцать дней.

Мелких непорядков и злоупотреблений было много, но выявлять их все не стоило труда. Общая же картина была вполне ясна, и мой портфель был туго набит материалами и документами.

Командировав, для завершения ревизии, Стрелкова и Тронова в разъезды по округу, я назначил день своего отъезда.

Подъезжает верхом группа белоканцев — все старики.

— В чем дело?

— Наше белоканское общество очень довольно вашим отношением к народу. Оно прислало нас попросить у вас позволения… Хотим, для выражения вам благодарности, всем мужским населением участка проводить вас верхом до самого Тифлиса!

До Тифлиса? Ведь это 250 верст…

Смеюсь:

— Сколько же вас собирается ехать?

— У нас мужчин — тысяч десять!

— Я очень тронут вниманием ко мне белоканского населения и благодарю его за предположение проводить меня. Но я решительно прошу вас — никаких проводов мне не делать!

С низкими поклонами старики повыходили.

Этот жест населения послужил для меня наградой за тяжелый труд ревизии. Единственной наградой…

Мы выехали под вечер, чтобы ехать всю ночь без перерыва. В коляске — я, Надир-бек и на козлах Карп. Нас выехала провожать из Закатал, в нескольких экипажах, вся «партия ревизии», кроме одного Измайлова, который, узнав о разговоре Воронцова-Дашкова с Федоровым, опять стал менять фронт. Верстах в шести от города остановились. Начались речи, запиваемые по-кавказски потоком кахетинского.

Распростились, поблагодарили и покатили дальше.

Я ехал с некоторым страхом. Хотя нас и конвоировали стражники, но я боялся нападения на пути, которое мог подстроить Атамалибеков, легко общавшийся с подонками населения. Цель — похитить, вместе с другими вещами, портфель с документами по ревизии.

Что-то странное происходит с подпоручиком. Еще во время проводов я заметил, что, вопреки закону Магомета, воспрещающему потребление вина, Надир-бек слишком реагирует на тосты, усердно осушая стакан за стаканом.

Теперь — сидит молчаливый, бледный, пот на лице. Отвечает нехотя, с трудом.

Дорога не без ухабов, коляску временами встряхивает. И вдруг — о ужас: мой подпоручик бессильно опускает голову… И из разверзшегося рта возвращается природе все излишне им выпитое.

Что всего хуже — оно возвращается частью в коляску на наши вещи, частью на мое пальто. Бедный Надир-бек, он так старался завоевать мое служебное расположение и протекцию — и вдруг такой скандал!

Останавливаемся, отпаиваем Надир-бека из ручья. Карп наводит чистоту в экипаже и на моем пальто.

Приезжаем в Белоканы. Уже десять вечера. Село спит. По двору бегают с фонарями, перепрягают лошадей. Сменяется конвой…

Но где же начальник участка — Измайлов? Увы, мужественный офицер окончательно теперь от меня спрятался, даже долга проводить не исполнил.

Что-то грузно хлопается о землю. Подбегаем — злополучный Надир-бек… Эк его разобрало! Поднимаем, обчищаем одежду, сажаем в экипаж.

Бедный подпоручик замолчал уже на всю ночь, угрюмо опустив голову.

Наступил самый тревожный момент — дело идет к полуночи, кругом леса. Если доедем благополучно до границы округа, документы ревизии спасены. Разбойники Сигнахского уезда уже не страшны. Если и ограбят, так в нормальном порядке.

Страничка из Гоголя

Проскакали благополучно.

Мчимся безостановочно дальше. В четыре часа утра пробираемся, утопая в грязи, по улицам Сигнаха.

Перепряжка на почтовой станции. Готово. Садимся:

— Трогай, ямщик!

— Стой-тее! Постоо-ойте!!

— Что там такое?

Станционный смотритель всматривается:

— Да это наш пристав полицейский!

Хлюпая по грязи, пристав подбегает:

— Ваше превосходительство, извольте повременить! К вам начальник уезда сюда идут-с.

Делать нечего, надо подождать.

Из-за угла показывается кортеж. Несколько стражников несут на шестах фонари. За ними месит грязь начальник уезда Гогохия. Позади — четыре городовых. Каждый — с небольшим бочонком на плече.

Что это за карнавал?

Гогохия здоровается и вытирает вспотевший, несмотря на зимнюю ночь, лоб.

— Зачем вы беспокоились ночью? И что это такое?

— Вы изволили похвалить, еще когда ехали в Закаталы, наше красное кахетинское вино, что было за ужином…

— Ну-с?

— Так я приготовил его вам — четыре бочонка!

— Гмм… Спасибо, но совершенно напрасно вы это сделали. Да и к чему так много… Сколько же я должен за него заплатить?

— Не извольте беспокоиться, это после.