«P. S. Прилагаю к письму моему вексель на дом г-жи де Грассен. Его заплатят вам золотом, всего восемь тысяч сто франков, то есть капитал и проценты суммы, данной некогда вами бедному Шарлю. Я жду из Бордо моей поклажи; там есть кое-какие вещицы, которые вы, верно, не откажетесь принять от меня в знак памяти. Вы же пришлите мне по почте шкатулку, которую я вверил вам при прощании. Адрес мой: отель д’Обрион, в улице Илери-Бертен».

— По почте! — сказала Евгения. — Вещь, за которую я тысячу раз пожертвовала бы жизнью!

Полное, ужасное крушение! Корабль надежд разбился, и не осталось ни веревки, ни утлой доски для спасения. Все погибло!

Иная женщина, когда изменяют ей, убивает соперницу в объятиях изменника и сама погибает самоубийством или на эшафоте. Другая терпит, страдает и молчит; это истинная любовь, это любовь оскорбленного ангела, любовь величественная, гордая, любовь, питающаяся слезами своими, без жалоб и без роптаний. Так любила и Евгения, и она начала страдать молча. Она вспомнила слова умирающей матери и возвела свой взор к небу; в одно мгновение измерила она свою будущность, всю земную жизнь свою; но что оставалось ей на земле? Оставалось желать смерти, неба и молиться.

— Страдать и умереть. Матушка сказала правду…

Она пошла тихими шагами в дом, но не через коридор, как всегда делала; в зале ей приготовлен был завтрак. Фарфоровая чашка, стаканы, сахарница — все это ее воспоминания о Шарле… Больно от воспоминаний! Куда деваться от них!

Это утро было чревато происшествиями. Нанета доложила о приходе духовника Евгении.

Старый священник был родственником Крюшо и, следовательно, крюшотист. Аббат Крюшо убедил его поговорить с Евгенией о необходимости вступить в брак, указывая на требования религии. Евгения думала, что старик пришел за пятьюстами франками на бедных, которые по желанию Евгении выдавались в разные сроки. Нанете приказано было сходить за деньгами; но священник, улыбнувшись, сказал ей:

— Сударыня, я пришел поговорить с вами о бедной девушке, о которой жалеет весь город и которая, заботясь о всех несчастных, но не заботясь о самой себе, не исполняет всех христианских обязанностей.

— Батюшка, я не в состоянии думать о ближнем в эту минуту; я сама очень несчастна и жажду от вас утешений религии, жажду слышать слова Божия и насладиться пищей Христовой.

— Так, сударыня; но, говоря о той бедной девице, мы в то же время будем говорить и о вас. Слушайте: чтобы спасти себя, нужно вам или отречься от мира, или жить по законам его, повиноваться своей земной участи либо своему небесному призванию.

— Ах, батюшка, да будут благословенными приход ваш в дом мой и поучения ваши; да, я оставлю мир и стану жить для Всевышнего в тишине и одиночестве.

— Но о многом нужно подумать, прежде чем вы примете одно из двух решений: супружество — жизнь, монашество — смерть.

— Ну так смерть же, смерть как можно скорее, отец мой! — воскликнула она с ужасающей быстротой.

— Смерть? Вам нельзя умереть для общества, вы не должны, не имеете права. Разве не поставила вас судьба матерью несчастных, которая взяла на себя кормить, одевать их, согревать зимой, давать им работу летом? Ваше огромное богатство — ваш долг, мы должны отдать его братьям во Христе. Пойти в монахини — значит показать себя себялюбивой. Остаться же старой девой тоже невозможно. Вам не управиться с огромным богатством своим; у вас расхитят его нарасхват. Поверьте мне, дочь моя, супруг для вас необходим. Он необходим для счастия вашего в этой жизни, что будет способствовать вам обрести его и в будущей. Я говорю с вами, как с любимой овцой моего стада. Вы слишком искренне любите Творца, чтобы не заботиться о спасении своем в этом мире, чьим прекраснейшим украшением вы служите и которому являете примеры святого поведения.

В эту минуту доложили о г-же де Грассен. Мщение и надежда привели ее к Евгении.

— Сударыня… — начала она, — но здесь ваш духовник, я молчу; я хотела говорить о делах житейских, но…

— Сударыня, я уступаю вам, — сказал старый священник.

— О батюшка, приходите скорее, как можно скорее; мне нужно, я требую вашей помощи, — сказала Евгения.

— Да, бедная Евгения, вы нуждаетесь в ней. — (Евгения и священник с изумлением взглянули на г-жу де Грассен.) — Я уже слышала, Евгения, о вашем брате Шарле, о женитьбе его на девице д’Обрион… Согласитесь, Евгения, что женщина все узнает, если захочет.

Евгения покраснела и не могла выговорить ни слова. В эту минуту она решилась надевать всегда личину равнодушия в сильных порывах чувств или при переворотах судьбы, одним словом, решилась подражать отцу.

— Но я не понимаю вас, сударыня, — сказала она, — говорите перед моим почтенным наставником; вы знаете, у меня нет для него ничего скрытого.

— Вот что пишет мне господин де Грассен. Читайте.

Евгения прочла следующее письмо:

«Любезный друг!

Уведомляю тебя, что Шарль Гранде воротился из Индии; уже с месяц, как он в Париже…»

— Месяц в Париже! — вскричала Евгения.

«Два раза отказывали мне, прежде чем я мог добраться до этого будущего д’Обриона. Хотя в Париже все толкуют о его женитьбе…»

«Так он писал мне в то время, когда…» — подумала Евгения и не докончила; она не вскрикнула, как парижанка, «шалун!», но глубокое презрение изобразилось на лице ее.

«…но этому браку не бывать. Маркиз не отдаст свою дочь за сына банкрота. Я рассказал Шарлю все хитрости, проделки и старания, посредством которых я и покойник Гранде сдерживали кредиторов до сих пор. Но дерзкий мальчишка отвечал мне, неусыпно старавшемуся пять лет о его же выгодах, что „дела и долги моего отца не мои“. Ему предлагали векселя за сумму в сравнении с долгом маловажную. Но теперь я настою на своем; он законно должен два миллиона; расплатись, или отец его банкрот! Я поверил слову этого старого крокодила Гранде и заверил им всех кредиторов; но если г-н д’Обрион не хочет позаботиться о своей чести, то моя страдает в таком случае. Я объяснюсь с кредиторами. Впрочем, я не буду действовать до тех пор, пока ты не расскажешь всего мадемуазель Гранде: я питаю к ней слишком много уважения, и к тому же во времена более счастливые мы мечтали о союзе…»

Евгения отдала письмо, не окончив.

— Благодарю вас, — сказала она г-же де Грассен, — мы посмотрим…

— Я как будто слышу вашего батюшку, когда вы говорите так,