Вот что происходило в Сомюре, пока Шарль богател в Индии. Во-первых, он прекрасно продал свой маленький товар, он получил шесть тысяч долларов. Потом мало-помалу он облегчил свою совесть от кое-каких предрассудков и расчел, что если нужно обогатиться, так уж всего выгоднее под тропиками, как и в Европе, заниматься куплей-продажей людей. Он отправился на побережье Африки и занялся торговлей неграми, присоединяя к человеческому товару наиболее выгодные предметы для обмена на различных рынках, куда приводила его жажда наживы. Шарль был смел, предприимчив, деятелен. Одна мысль, одна мечта его преследовала — явиться в Париж с миллионами и блистательнее, чем когда-нибудь.

Мнения его переменились во многом, он заразился скептицизмом. Вера в правду и справедливость исчезла из его сердца, потому что в жизни, которую вел он, поминутно встречалось противное, и то, что в одной стране считалось преступлением, признавалось добродетелью в другой. Сердце его сначала поостыло, затем похолодело, потом окаменело совершенно. Кровь Гранде сказалась на его судьбе: в ремесле своем Шарль стал жесток и настойчив. Он торговал китайцами, неграми, ласточкиными гнездами, детьми, художниками, он занялся крупным ростовщичеством. Привычка обходить права таможен избавила его понемногу от излишней щепетильности к правам человека. Он стал предпринимать поездки на Антильские острова для приобретения за бесценок награбленных пиратами товаров и сбыта их на рынках, где ощущался в них недостаток.

Если чистый, небесный образ Евгении и носился перед ним в первые дни странствования, подобно образу Святой Девы на кораблях испанских мореходов, если успех и надежду свою он и приписывал влиянию молитв Ее, то позднее негритянки, мулатки, белые женщины, яванки, египетские танцовщицы, оргии с любовницами всех цветов и приключения в самых разнообразных странах совершенно изгнали из его памяти и старый Сомюр, и дом, и скамейку под орешником, и поцелуй, похищенный у Евгении. Он припоминал только маленький сад и прогулку со стариком Гранде — минуту, в которую началось его поприще.

Старик Гранде был, по его мнению, старая собака; Шарль помнил, как старик надул его, покупая вещи. Евгения занимала место не в сердце Шарля, а в счетной книге как кредиторша шести тысяч франков.

Вот отчего происходило молчание Шарля. Для безопасности и во избежание грядущих неприятностей Шарль переменил свою фамилию. Он назвался Зефером. Он работал неутомимо: являлся то в Индии, то на Африканском побережье, то на Антильских островах, то в Лиссабоне, то в Соединенных Штатах и спешил всеми силами разделаться с этой жизнью, опасной, трудной и почти всегда неправедной. Карл Зефер наживал свои миллионы как попало, только чтобы нажить. При подобной системе он быстро составил себе огромное состояние. И вот в 1827 году он возвращается в Бордо на прекрасном бриге Мария-Каролина, принадлежавшем одному роялистскому торговому дому. Шарль вез с собой три бочонка с золотым песком ценой миллион шестьсот тысяч франков. Он надеялся еще взять по восьми на сто барыша, отдав свое золото на Монетный двор в Париже.

Вместе с ним находился на бриге камергер двора Карла X, некто д’Обрион, добрый старик, когда-то сделавший глупость, женившись на ветренице и кокетке. Все его состояние было во французских колониях. Для поправления домашних обстоятельств, расстроенных расточительной супругой, он ездил за море, продал имение и так же, как и Шарль, возвращался в Париж. Супруги д’Обрион из рода д’Обрион де Бюш, последний глава которого умер до 1789 года, вынужденные жить на ренту в двадцать тысяч ливров, имели довольно уродливую дочь, которую мать ее мечтала выдать без приданого: состояния ее едва хватало на жизнь в Париже. Это было предприятие, успех которого показался бы проблематичным всем светским людям, хотя они и признают за модными женщинами большую ловкость. И сама г-жа д’Обрион, глядя на свою дочь, почти отчаивалась обременить ею кого бы то ни было, будь это даже человек, пьянеющий от титулов. Девица д’Обрион была сухая, тонкая, длинная, с неправильным ртом и длинным носом, красневшим после обеда, — нечто вроде растительного феномена, более непривлекательного на бледном и скучающем лице, чем на всяком другом. Но маркиза д’Обрион, ее мать, сумела хорошо воспитать ее; она прекрасно одевалась, кокетничала, умела кстати выставить хорошенькую ножку, когда нос начинал краснеть, а чтобы он не краснел, мать морила дочь свою голодом. С помощью широких рукавов, обманчивых корсажей, вздымающихся и заботливо разукрашенных тканей и, наконец, туго стягивающего корсета она достигла таких изумительных иллюзий женской фигуры, что для назидания матерям ей следовало бы выставить свое создание в каком-нибудь музее. Г-жа д’Обрион, находившаяся тоже на бриге вместе с мужем своим, познакомилась с Шарлем и начала осаждать его. Шарль не уклонялся нимало; оба они имели свои выгоды в общем союзе. Явившись в Бордо в июне 1827 года, а потом и в Париж, Шарль и д’Обрионы поселились в одном отеле — отеле д’Обрионов, который был выкуплен Шарлем из заклада. Согласились и предложили условия. Маркиза потребовала восьмидесяти тысяч ливров дохода, за что обещала выхлопотать у доброго Карла X титул маркиза д’Обрион и главы рода де Бюшей своему будущему зятю, право на их герб и наследование. Соединив их состояния, живя в полном согласии и пользуясь синекурами, можно было существовать в отеле д’Обрион на доход в сто с лишним тысяч ливров. «Прекрасно, — говорила она, — иметь сто тысяч дохода, иметь имя, титул, фамилию, являться при дворе и быть камергером, а там посланником и чем угодно: Карл X любил маркиза; они товарищи с детства».

Опьяненный честолюбием, внушенным ему этой женщиной, Шарль в продолжение всего плавания лелеял надежды, раскрытые ему искусной рукой под видом задушевных признаний. Считая, что дела отца улажены дядей, Шарль мечтал уже о Сен-Жерменском предместье, куда всякий старался проникнуть в то время и где, под сенью сизого носа мадемуазель Матильды, он должен был явиться д’Обрионом, как некогда Шабо явились Роганами. Ослепленный успехом Реставрации, которую он оставил неверной и шаткой, воспламененный честолюбивой эгоисткой, маркизой, он решился употребить все усилия, чтобы достигнуть высших степеней при дворе и насытить свое честолюбие. Его сомюрская кузина становилась для него только точкой в пространствах этой блистательной будущности.

Он свиделся с Анетой; как женщина, знающая свет, она советовала Шарлю не оставлять принятого намерения и обещала свое содействие. Анета была в восторге: Шарль похорошел, сделался привлекательнее прежнего; цвет лица его стал смуглым, манеры решительными и смелыми, как у людей, привыкших принимать быстрые решения, господствовать, побеждать. Шарль дышал привольнее в Париже, понимая, что сможет играть здесь роль.

Де Грассен, узнав о приезде Шарля, о его богатстве и о