С утра раннего он приказывал подвозить себя к дверям своего кабинета, где хранилось его золото; здесь он просиживал целые часы и беспокойно посматривал то на входивших в комнату, то на дверь ее. Малейший шум в доме тревожил старика до тех пор, пока ему не объясняли причины; к величайшему удивлению своего друга Крюшо, старик мог слышать на дворе ворчание своей собаки. В те дни и часы, когда он принимал своих фермеров и рассчитывался с ними, он каким-то чудом оживлялся, мысли его яснели, и он выходил из состояния нравственной бесчувственности. Тогда его подвозили к дверям кабинета; он отдавал дочери ключ, та при нем отворяла кабинет, входила в комнату и укладывала по указанию отца мешки с деньгами. Потом она запирала дверь и отдавала старику ключ. Старик поспешно прятал его в карман своего жилета и поминутно ощупывал, тут ли он. Нотариус Крюшо понимал, что если Шарль Гранде не явится, то Евгения по смерти отца непременно выйдет за президента, и потому, в качестве друга, удвоил внимание и попечение относительно больного старика. Каждый день сам являлся к нему за приказаниями, ездил во Фруафонд, на пашни, на луга, на виноградники, продавал продукты и обращал получаемые им деньги в золото. Это золото складывалось в мешки и присоединялось к другим мешкам таинственного кабинета. Старик чувствовал холод, его укрывали одеялами, и он поминутно говорил с судорожным беспокойством: «Укройте, укройте меня! Нас обокрадут, обокрадут». Когда же он мог открывать глаза, то устремлял мутный взор на дверь своего кабинета, ощупывал в кармане свой ключ и поминутно шептал своей дочери: «Цело ли золото, цело ли золото?» Потом он приказывал приносить себе золото. Тогда Евгения рассыпала перед ним на столе луидоры. Старик смотрел на них по целым часам, словно дитя, едва начинающее видеть, и, как у дитяти, тягостная улыбка слетала с губ его.

— Это греет меня, мне тепло, мне тепло, — шептал он в каком-то бессмысленном самозабвении.

Когда священник пришел к нему со Святыми Дарами, то почти совсем угасшие взоры его оживились при виде серебряного креста и кадила. Он пристально смотрел на все, и шишка на носу его зашевелилась в последний раз. Наконец, когда священник поднес крест к губам его, старик сделал тяжелое усилие, чтобы вырвать крест из рук священника. Это усилие стоило ему жизни. Он вспомнил о Евгении в последние минуты свои, но не мог уже видеть ее. Евгения стояла на коленях и омывала слезами похолодевшую руку его.

— Батюшка, благословите меня, — сказала она.

— Старайся, заботься обо всем, береги золото, береги золото, я потребую у тебя отчета на том свете.

Это были последние слова его, доказывающие, что христианство — религия скупцов. И вот Евгения осталась одна в опустелом доме, одна с Нанетой, единственным существом, которое могло понимать ее горе и заботы, которое любило ее и которому она могла поверить тайну свою. Нанета сделалась другом Евгении.

Когда схоронили Гранде, Крюшо доложил Евгении, что у нее было: во-первых, триста тысяч ливров ежегодного дохода с земель и недвижимых владений в сомюрском округе, потом шесть миллионов франков дохода, считая по три на сто, с капитала, приобретенного за шестьдесят один франк со ста и который мог быть оценен в это время в семьдесят семь франков. Наконец, свыше двух миллионов золотом и сто тысяч франков серебром, не считая доходов за непроданные продукты настоящего года. Круглая оценка ее имения была с лишком в девятнадцать миллионов.

«Где же Шарль?» — думала Евгения.

В этот день, после расчетов с Крюшо, Евгения и Нанета сели у камина в старой зале, где все до последней вещицы вызывало тяжкие воспоминания — начиная с кресел, в которых садилась покойница мать ее, до стакана, из которого пил Шарль во время своего пребывания у них.

— Вот мы одни, Нанета!..

— Да, барышня, и если бы я знала, где теперь ваш братец, так пешком бы пошла за ним на край света.

— Между нами море, Нанета.

И в то время, когда бедная сирота плакала одна с верной Нанетой в старом и мрачном доме отца своего, в целом Сомюре, в Нанте и в Орлеане только и было разговоров что о двадцати миллионах девицы Гранде.

Первым делом Евгении, принявшей неограниченное управление имением, было укрепить за Нанетой тысячу двести франков годового дохода. Нанета, имевшая и без того шестьсот франков дохода, стала теперь богатой невестой. Через месяц Антон Корнулье провозгласил ее своей супругой и вместе с тем был возведен в звание главного смотрителя всего Фруафонда. Хотя г-же Корнулье было уже пятьдесят девять лет, но на вид ей нельзя было дать и сорока. На ее лице не было и морщинки старости, и благодаря уединенной, затворнической жизни, работе и железному здоровью вид ее был свежий и веселый. И может быть, никогда она не была так хороша, как в день своей свадьбы. Плотная, здоровая, веселая Нанета возбудила зависть к судьбе Корнулье.

— Да какой у нее цвет лица! — говорил один.

— Да у них, чего доброго, и дети пойдут! — говорил другой.

— Она богата, и плут Корнулье знает, где раки зимуют! — говорил третий.

Выходя из дому в церковь, Нанета получала от всех искренние, радостные поздравления — так ее любили и уважали во всем околотке. Свадебный подарок ее госпожи состоял из двух дюжин серебряных приборов. Корнулье, вне себя от изумления, со слезами на глазах уверял, что отдаст жизнь за госпожу свою. Итак, г-жа Корнулье стала поверенной Евгении, и вот на руках ее все хозяйство: она выдает по утрам провизию, она покупает, запирает, отпирает шкафы, одним словом, владычествует в доме, как некогда покойник Гранде. Она же и управляет всем домом. У нее под командой кухарка и горничная, которая в то же время и прачка на целый дом. Уже нечего говорить, что служанки, выбранные Нанетой, просто две жемчужины. Итак, в доме было четверо слуг, беспредельно привязанных к своей госпоже. Корнулье нетрудно было ладить с фермерами и работниками, потому что старик Гранде оставил во всем такой порядок и дисциплину, что и по смерти его все осталось как было, по-прежнему.

Глава VI. И так всё на свете!

В тридцать лет Евгения не испытала еще ни одной радости. Скучные, вялые годы ее юности протекли в сообществе матери, бедной, никем не понятой страдалицы. С радостью покидая земную жизнь, покойница жалела только дочь свою, предугадывая для нее