его будущей женитьбе, явился к нему, чтобы поговорить о двухстах тысячах франков, за которые можно было скупить все векселя покойного отца его. Он застал Шарля в совещании с ювелиром, которому было заказано работы на сто тысяч франков для свадебной корзинки девицы д’Обрион. Хотя Шарль привез из Индии чудесные алмазы, но расходы на их оправу, на домашнее серебро, на крупные драгоценности и ювелирные мелочи молодых супругов превышали сумму в двести тысяч франков.

Шарль не узнал де Грассена и принял его довольно невежливо, с дерзкой самоуверенностью человека, пробравшегося в люди, и вдобавок счастливого дуэлиста.

Де Грассен являлся уже в третий раз: в первые два раза ему отказывали. Шарль хладнокровно его выслушал и еще хладнокровнее отвечал:

— Дела и долги моего отца не мои; весьма благодарен вам за все ваше старание о них, сударь, но позвольте вам объяснить: ежели я и добыл кровавым потом несколько сот тысяч франков, так вовсе не для того, чтобы кормить ими собак, кредиторов моего батюшки.

— Ну а если вашего батюшку объявят завтра банкротом?

— Во-первых, милостивый государь, завтра, может быть, я буду маркизом д’Обрионом, следовательно, банкротство батюшки, господина негоцианта Гранде, меня не касается; а во-вторых, позвольте вам сказать — что, впрочем, вы очень хорошо сами знаете, — что у кого есть сто тысяч франков дохода, у того отец никогда не был банкротом. — И Шарль, впрочем весьма учтиво, указал де Грассену на дверь.

В один прекрасный день, в начале августа этого года, Евгения сидела в своем маленьком саду, на той скамейке и под тем орешником, где впервые разменялась она обетами любви с Шарлем. Она мечтала о былом, она припоминала все мелочи, все обстоятельства былой любви, как и вызванные ею катастрофы. Солнце обливало своим светом листья, деревья и старую ветхую стену, склонявшуюся уже в развалины. Вдруг постучались в калитку, явился почтальон и вручил г-же Корнулье письмо. Нанета побежала в сад; она держала письмо в руках и издали еще кричала Евгении:

— Письмо, сударыня, письмо! Это то самое, барышня, которого вы так долго дожидались.

Евгения почувствовала сильный удар в сердце.

— Париж… Это он, он возвратился!

Евгения побледнела, она не распечатывала письма, она боялась его, судьбы, будущего; она не могла читать. Возле нее стояла Нанета, и радость светилась на лице ее.

— Читайте же, сударыня!

— Ах, Нанета, зачем же он пишет из Парижа, когда отправился из Сомюра?

— Читайте, узнаете!

Евгения распечатала письмо дрожащей рукой. Из конверта выпал вексель на имя г-жи де Грассен и Корре в Сомюре. Нанета подняла его.

— «Любезная сестрица»… Как, я уже не Евгения! — Сердце сжалось у бедной девушки. — Вы — да он мне говорил ты!

Она сложила руки, не смотрела на письмо, слезы брызнули из глаз ее.

— Уж не умер ли он? — закричала Нанета.

— Да он не писал бы тогда.

Наконец она прочла:

«Любезная сестрица!

Вы, верно, порадуетесь успеху моих предприятий. Вы принесли мне счастье: я возвратился богачом, помня напутствия и наставления покойного дядюшки, о кончине которого, как и о смерти тетушки, уведомил меня г-н де Грассен. Что же делать? Смерть неотразима, мы должны быть преемниками наших родителей. Я думаю, что вы уже утешились, сестрица; время — чудовище, и я это сам испытываю. Да, сестрица, к несчастию моему, время юношеских порывов уже прошло для меня; на деле изучил я искусство жизни и из дитяти сделался человеком. Вы свободны, я тоже: ничто не мешает осуществить нам наши детские замыслы, но я довольно благороден, чтобы скрывать от вас что-нибудь; я принадлежу еще моим клятвам; помню ваш маленький садик, деревянную скамейку…»

Евгения встала со скамейки и, словно по раскаленным угольям, прошла и села на ступеньку лесенки, ведшей из сада на двор.

«…деревянную скамейку, где обменялись мы нашими клятвами, коридор, вашу темную залу и мой чердачок и ту ночь, когда вы так нежно обязали меня. Эти воспоминания питали, поддерживали жизнь мою, и я часто думал о вас; не знаю, думали ли вы обо мне? Смотрели ли вы в урочный час на облака, как мы некогда условились с вами? Да, не правда ли? И я не должен изменять священному чувству дружбы, обманывая вас, сестрица. Вот в чем дело.

Мне предстоит выгодная партия, совершенно оправдывающая все мои надежды. Любовь в замужестве — это несбыточная мечта. Опытность заставила меня склониться под иго общественных мнений и слушаться требований света. Во-первых, любезная сестрица, неравенство годов наших — в нашу невыгоду; я уже и говорить не буду, что ни привычки, ни образ жизни, ни воспитание ваше не согласны с порядком и правилами парижской жизни. Мне, например, непременно нужно держать открытый дом, принимать общество, а я припоминаю, что вы любите тишину и уединение. Я буду с вами еще откровеннее — вы имеете право судить меня. У меня шестьдесят тысяч ливров дохода; состояние мое позволяет мне жениться на дочери маркиза д’Обриона. Ей восемнадцать лет; в приданое она приносит мне титул, имя, почести, звание камергера его величества. Признаюсь вам, сестрица, что я терпеть не могу мою невесту; но у меня и у детей моих будет звание, место в обществе, что довольно выгодно, потому что день ото дня более и более утверждается престол и возвращаются к прежнему порядку вещей. Через двадцать лет мой сын, маркиз д’Обрион, имея майорат в тридцать тысяч ливров дохода, может занять какую угодно должность в государстве. Мы принадлежим нашим детям, сестрица. Вы видите, я с вами откровенен. Вероятно, вы позабыли наши шалости после семилетней разлуки: время — дело великое; но я не забыл ничего, ни вашей благосклонности, ни своих слов. Я их помню все, даже те, которые дал с наибольшим легкомыслием и о которых менее добросовестный молодой человек, с менее юным и честным сердцем, не стал бы и помышлять. Если я говорю вам о своей женитьбе чисто по расчету, то не значит ли это, что я совершенно предаю себя вашей воле и что чуть вы пожелаете, чтобы я отказался от всех надежд моих, то я с радостью буду довольствоваться одной чистой, истинной любовью, которую некогда вы сами предложили мне?»

— Та-та-та! Та-та-та-та-та-тап-топ-туп, — запел Шарль Гранде на мотив Non piu andrai[32], подписываясь:

«Любящий брат ваш Шарль».

— Ах, черт возьми, сколько тут церемоний! —