связывая ее нынешнее положение с человеческим организмом, в котором нарушен или даже отсутствует иммунитет. «Все болезни демократии, — утверждает он, — происходят от одной, важнейшей: от плохого механизма самозащиты». Я, сказать правду, если возражал ему, то больше из какого-то негодного чувства, будто затрагивается наша добрая честь: не мы ли, Англия, носители образцовой демократии? Но мы же сами знаем лучше других, сколь все у нас стало шатко. И, как видишь, Агеев хорошенько ткнул нас носом в самую суть нашего славного бытия. Прием был недозволенный, но Агеев увлек за собой тот молодняк, который жаждет действий, азарта и авантюры. Все это он им дал.

До самого конца ничто не предвещало бури. Знал бы я, почему это Вилли стал подсаживаться в мою машину по утрам! Он доезжал со мной до контрольного пункта завода, я проходил в дирекцию, а он всякий раз оставался ждать «одного знакомого парня». В такую рань? Кого и зачем? Мне и в голову не пришло заподозрить что-то неладное. Все делалось буквально на виду у охраны, у множества людей, снующих туда и обратно сквозь турникет. Выражение «один знакомый парень» обозначало, как мы теперь знаем, целую группу молодых специалистов — инженеров, исследователей и даже административных служащих, согласившихся сыграть в эту опасную игру. Переговоры между ними велись по многим внутренним и внешним телефонным линиям, и ни разу не было случая, чтобы их «засекли». Скандально уже то, что эта явная демонстрация с самого начала не привлекла ничьего внимания.

Все это продолжалось несколько недель. Они были чертовски предусмотрительны и присоединили к своей команде молодого нотариуса, который ради этого дела готов был расстаться со своей профессией, но, думаю, теперь, напротив, взлетит по лестнице карьеры быстро и высоко. Этот малый с прекрасной фамилией Смит принял у них присягу. И полтора десятка человек, вовлеченных в спектакль, подписали заявление, в котором заранее провозглашали, что никакие добытые ими секретные материалы не будут переданы и (или) показаны никому до момента возвращения их ответственным официальным лицам. Все, что уносилось из лабораторий и комнат конструкторов, доставлялось в контору Смита. Каждый документ фиксировался специальным актом, и нотариус его заверял. У этого же Смита была устроена небольшая фотостудия. Фотокопии запирались в сейфе, а сами документы возвращались на свои места. Но ради особого эффекта некоторые оригиналы они оставляли у себя. И этого никто не заметил! Через их руки прошли десятки, сотни листов чертежей и документации! Тут видится какой-то безумный размах: не две-три исчезнувших бумаги, — Агееву понадобилось, чтобы их таскали чуть ли не мешками. Он знал, что делал: ему нужна была не только скандальность случившегося, но катастрофа — катастрофа всей нашей системы, катастрофа для всех нас — людей, стоящих во главе этой системы. Вот чего он добивался и в немалой степени добился. А так как преуспеть он мог лишь с помощью огласки, то его удар пришелся в первую очередь по тебе, дорогой мой Хьюго. Почему ты тогда, тридцать лет назад не остался в газете, как я тебе советовал? Как бы ты спокойно жил все это время! Телевидение поедает человека, где бы он ни сидел — дома перед экраном, или где-то позади него, — я имею в виду твое кресло в совете директоров.

Я думаю, что слово «катастрофа» здесь особенно уместно, ведь катастрофой с жертвами они и угрожали. И как бы эта затея ни выглядела, приходится быть справедливым: он прежде всего ставил на карту свою жизнь. Что касается Вилли, то, сказать по правде, теперь, когда все закончилось, я не могу отделаться от чувства глупой гордости за него. Пусть под влиянием Агеева, но он решился на этот смертельный трюк.

Вспоминая свой первый разговор с Агеевым, я должен признать, что он хорошо проучил меня — не только как главу концерна «Эр-Англия», но и как отца, который, по утверждению моего собеседника, не желал заботиться о сыне слишком долго. Агеев преуспел во всем, черт побери, приходится его за это уважать, несмотря на все пережитое нами. Но если ты с этим не согласишься, я тебя пойму. Думаю, что и во мне после этой истории, когда мы так глупо дали собою воспользоваться ради сомнительных целей, осталось бы лишь чувство горечи и раздражения, — если бы не Вилли. То, что он пошел на смертельно опасную акцию, позволяет мне видеть происходившее под особым углом, — с точки зрения любящего отца. Я признаю, что, говоря о нашем равнодушии, Агеев прав: мы общество равнодушных, и наше равнодушие есть неотделимая часть наших представлений о свободе. Мы добровольно освобождаем нашего ребенка от нашей опеки и считаем, что даем ему личную свободу. Особенно мы бываем довольны собой, когда подкрепляем уважение к свободе личности ребенка хорошенькой суммой денег, чтоб, как то принято, его поддержать на первых порах. При этом мы как будто получаем ответные любовь и уважение. Но стоило явиться человеку (я чуть не написал «авантюристу»), который предложил мальчишке рискнуть своей жизнью, чтобы дать хорошего пинка родителям и всему тому миру, которым мы, старики, управляем, как немедленно он, мой Вилли, и твоя Беатрис, и этот негодник Смит, и еще с десяток других молодых людей, — все они пошли на эту невероятную затею, готовые отправиться кто на тот свет, кто в тюрьму, отказаться от свободы и от самой своей жизни ради этой возможности на весь белый свет прокричать о равнодушии, глупости, безответственности всех нас, оставляющих им в наследство нашу абсурдную реальность.

Я думаю, Агеев большой романтик. Он из тех, чей романтизм бывает опасен. Такие, как он, поднимают восстания. Это они движут мир вперед. Они романтики и прагматики одновременно. Ведь все, что Агеев задумал, было рассчитано до малейших деталей. Ты тогда, в ту «черную пятницу», был разъярен, что срывается телешоу, которое смотрят миллионы, но ты, конечно, сразу же понял, что самолет не случайно поднялся в воздух именно в тот час, когда по всей стране люди, окончившие рабочую неделю, садились к телевизорам, чтобы развлечься и отдохнуть от забот. Да и ты смотрел на экран в тот момент, когда к тебе вошла Беатрис. Ты позвонил мне и сказал: «Энтони, если ты сейчас перед ти-ви, так же, как и я, тебе придется его выключить». Что я и сделал, чтобы слушать, как ты очень спокойно читаешь мне их ультиматум. Я вновь включил телеприемник как раз в тот момент, когда твои ребята примчались на футбольное поле перед Виндзором и начали показывать мой самолет, круживший в лучах