Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сильвиана ненавидела коммунистов, как ненавидела она и рабочих. А что она знала о них? — Это такие люди, — говорила она, — что им бы только бунты затевать, — это они любят! На хозяев они работать не хотят, а была бы их власть, они бы всех нас заставили работать! — За это она больше всего и ненавидела их: ее идеалом была такая жизнь, когда некоторые не обязаны работать, — например хозяева или шлюхи, все равно; и, может быть, сейчас еще можно как-нибудь изловчиться, чтобы попасть в число счастливых бездельников… а уж с такими хватами пиши пропало — конец раздолью.
— Да еще они нам в спину стреляют!
Как же случилось, что они заговорили о политике? Жан не мог вспомнить, с чего это началось. Ах да, вот как это было… Это было в тот вечер, когда под дверь просунули листок бумаги… Странно было видеть, как белый листок медленно выползает из щели, и не знать, кто же стоит за дверью, низко нагнувшись, и просовывает его. Сильвиана и Жан умолкли, и оба смотрели на этот листок. Совершенно неожиданно они увидели, как он скользит из-под двери. В доме стояла тишина, лампы были прикрыты плотными абажурами, чтобы свет не просочился сквозь черные шторы на широких окнах. Жан наклонился и сказал: — Листовка… — И когда Сильвиана, сгорая от любопытства, бросилась к двери, он схватил ее в охапку и удержал силой. Он сделал это, не раздумывая, повинуясь безотчетному желанию, чтобы Сильвиана не застигла того человека — мужчину или женщину, — который, должно быть, ходил по всем площадкам лестницы и бесшумно, осторожно останавливался у каждой двери.
— Кто же это подсунул? — прошипела Сильвиана. — Пусти, идиот, дай погляжу… Это кто-нибудь свой, из нашего дома…
Жан не пустил ее. Когда же он разжал, наконец, руки, Сильвиана все-таки побежала к двери, распахнула ее. Должно быть, опоздала: на лестнице было черно и тихо, ни малейшего звука. Сильвиана постояла, настороженно прислушиваясь, потом заперла дверь. — Ненавижу я этих коммунистов! — сказала она. Вот тогда и начался у них разговор о политике. Не одна только Сильвиана ненавидела коммунистов. В клинике их ругал Мерсеро; главный врач тоже как будто относился к коммунистам очень враждебно. Сильвиана думала о них приблизительно то же, что и господин де Монсэ.
— Слушай, ты просто дурак! — заявила она Жану. — Я вот знаю одного коммуниста и очень даже хорошо знаю… Ничего, неплохой парень; когда без штанов — такой же, как все мужчины. Ты что думаешь, он на это дело пошел потому, что идейный! Не смеши, пожалуйста. Затесался к ним потому, что не знал уж, куда ему податься. Да еще на него нажали, а он не мог отказаться: полиция нажала — ты же понимаешь, там у нее полно своих людей. Ох, и здорово же за ними следят! И что же получается? Все у них там прогнило, снизу доверху, — верно говорю тебе. Чем они больше орут, тем меньше им можно верить. Самые-то первые крикуны как раз и пишут донесения в полицию. Нечего, нечего, не спорь, я знаю. Мне Жюль, — ну, тот, солидный мой кавалер, знаешь? — про это рассказывал. А иначе как же бы полиция выведала про их организацию в нашем квартале? И всех их выловили! Когда все разузнали про них, всех до одного и арестовали.
— Ну, допустим, — сказал Жан. — А это что?
И он показал ей листовку, подобранную с полу. Это был текст интервью, которое Торез дал корреспонденту лондонской «Дейли уоркер»[295]. — Так вот оно как! Торез-то, значит, в Англии? — спросила Сильвиана. Жан пожал плечами: вовсе не обязательно ехать в какую-нибудь страну, для того чтобы дать интервью газете этой страны. Может быть, наоборот, английский журналист приехал во Францию, чтобы взять у Тореза интервью.
— Брехня! — категорически заявила Сильвиана. — Торез в Германии, все это знают.
— Послушай, что ты какую чепуху говоришь. Ведь он дал интервью для английской газеты…
— А ты же сам сказал: вовсе не обязательно ехать для этого в Англию…
— Да, но ведь английский-то журналист не мог бы поехать в Германию!..
— Тю-тю-тю! — присвистнула Сильвиана. — Ну, может, он в Голландии. А это все едино. Все равно — Берлин!
Но Жан уже думал теперь только о том, что она ему выболтала, — в здешнем квартале разгромили всю организацию. Значит, товарища Мишлины арестовали, и, кто знает, может быть, и Мишлину тоже… Входная дверь внизу не стукнула. Стало быть, тот или та, кто подсунул под дверь листовку, все еще в доме. И, наверно, это даже кто-нибудь из жильцов. Значит, кто-то в их доме получает листовки, подпольные газеты, — такой же человек, как тот, который должен был встретиться с Мишлиной. Он получает листовки, потом приносит их, подсовывает под каждую дверь. А теперь он сидит где-то в этом доме, прислушивается… Боится, что его могли заметить, выследить… ждет, что вот-вот постучатся к нему в дверь. Кто он такой? Одинокий человек или у него есть семья? И, может быть, он действует в согласии со своими близкими; может быть, жена прячет листовки в шкафу под бельем или на кухне. Жан пытался представить себе жизнь таких людей.
Надо пойти к Ивонне, поговорить с ней. Ведь она, в конце концов, ему сестра. Может быть, вот так же Ивонна в своем доме осторожно подымается по лестнице и тоже подсовывает листовки под двери.
— Это, знаешь, какие люди? — сказала Сильвиана. — Они хотят все вверх тормашками перевернуть, чтоб самим стать господами. Мой-то знакомый мне объяснял. Он, видишь ли, очень бы хотел примазаться к тем, кто сейчас хозяйничает и сладко живет, да это никак невозможно: у них свои люди, чужих не пускают. Ну вот, кому не удалось пристроиться, те и готовят заваруху, чтобы самим наверх выскочить… Конечно, они этого прямо не говорят — не думай! Они всё умеют словами замазать, так тебе распишут, что только держись. Будешь слушать, разинув рот! А вот дай им ренту, тогда увидишь, какие они, — хуже их на свете нет, когда они пять грошей прикопят.
Жан перестал ей возражать — пусть себе говорит. Надо пойти к Ивонне. Может