быть, здесь и разгромили организацию, а вот уже кто-то просовывает под двери листовки. Он машинально прочел то, что было там написано. Можно верить или не верить тому, что в ней говорится. Но это совсем не похоже на то, что болтает Сильвиана, и на то, что утверждает Серж Мерсеро. Ни на то, что пишут в газетах. Ни на чьи слова не похоже. Так, может быть, есть в черном небе звезда. Может быть, есть звезда…

Да разве способна Сильвиана и подобные ей что-нибудь понять в этом? Это люди пропащие. Они верят только в грязь, потому что сами по уши увязли в грязи. Они не видят звезд. Может быть, в мире нет бога, но есть небо, есть звезды… есть великие чувства, великие души, бескорыстие, нежность, доброта… Если не верить в это, чем же тогда жить человеку? Скептицизм — это хорошо для шлюх, в этом их утешение. Жан смотрел на Сильвиану с отвращением и вместе с тем с жалостью. Иногда эта уличная девка говорила такие вещи, что хоть уши затыкай. Но все-таки жалость пересиливала, потому что у Сильвианы лицо было восковое, как у покойницы, и, глядя на Жана глазами затравленного зверя, она смиренно просила: — Жанно, будь такой добренький, вскипяти воды, дай мне грелку.

Он ставил кастрюлю па огонь и стоял, дожидаясь, когда вода закипит. Не оборачивался, спасаясь от глаз этой женщины; потом переливал воду из кастрюли в резиновую грелку, не очень быстро, чтобы из грелки вышел воздух, а иначе кипяток брызнет в физиономию… Потом, чтобы выгнать весь воздух, надо прижать грелку к груди: немножко воды выльется в оборку, так что приходится завинчивать пробку в воде; потом надо перевернуть грелку пробкой вниз, чтобы лишняя вода стекла, потом' хорошенько вытереть резиновые стенки, — сложная техника. И, проделывая все это, Жан думал о коммунистах: неправда, что они хотят пробраться наверх. Они работают для других. Ради других они идут на такие безрассудные поступки… на такие вещи, каких прекрасно могли бы и не делать… Ведь они могли бы не рисковать ничем, предоставить все времени, выжидать…

«А я? — думал Жан. — Что же я-то делаю?»

И относил Сильвиане грелку.

X

— Не может быть! Господи! Робер, ты? — Ивонна прижалась спиной к косяку и, придерживая вытянутой рукой полуоткрытую дверь, не шевелясь, глядела на мужскую фигуру, смутно вырисовывающуюся в полумраке. Лестничное освещение выключили, не было даже того неверного синеватого света, который скупо пропускают черные бумажные колпачки, надетые на лампы. На площадке Робер налетел на мешок с песком, чертыхнулся, впотьмах нащупал кнопку звонка. Ивонна отперла не сразу. Слышны были ее неторопливые шаги в передней, и Робер подумал, что Ивонна, очевидно, решила навести порядок, прежде чем снять крючок. Потом она вдруг заторопилась — домашние туфельки быстрее затопали по паркету. Невероятно, просто невероятно, — где-то там остались снега, остался Мальмор, каторжная жизнь, а здесь из полуоткрытых дверей, из затемненных комнат на него пахнуло теплом обжитой квартиры, и они стояли по обе стороны двери, молча глядя друг на друга.

— Робер, Робер, милый! — И этот офицер в скрипящей кожаной портупее, этот незнакомец, от которого пахнуло морозным воздухом, человек, возникший откуда-то из тьмы, с ненастоящей войны, чреватой настоящими, неведомыми ей опасностями, вдруг обнял ее. Он прижимал ее к себе, зачем-то удерживал в своих сильных руках, как будто хотел удостовериться, та ли она, какой он видел ее в долгие часы бессонницы. А Ивонна ласково отталкивала мужа рукой, — ей хотелось получше разглядеть его. Ей было трудно дышать в его объятиях, он даже стеснял ее, словно это был не Робер, не ее муж, а какой-то чужой солдат, явившийся вдруг неизвестно откуда… Но когда Робер разжал руки, Ивонна почему-то почувствовала разочарование. Она пригладила волосы, он снял канадскую куртку, стряхнул снег с мехового воротника. Когда они вошли в столовую, оба улыбнулись, не зная, с чего начать разговор: — Какой же ты грязный! — протянула Ивонна и отворила дверь в спальню, чтобы принести мужу ночные туфли. — Да не уходи, котенок, ну дай же на тебя посмотреть, бархатная моя… — Ивонна вздрогнула: давно забытые, нежные имена, Робер называл ее так в первые годы их жизни. — Да я же за твоими туфлями пошла, сними пока башмаки, — крикнула она уже из спальни.

Робер поставил на стол противогаз, отцепил от пояса каску и аккуратно положил ее туда же, потом швырнул на кресло кепи и меховые перчатки. Он удивлялся этой тишине, отчужденно оглядывал комнату — так смотрит человек на сцену, когда поднялся занавес перед новым действием, — и вдруг понял: ведь на сей раз действие происходит в квартире Ивонны и Робера. А дети как? Как дети?

— Дети вернутся в шесть, в четверть седьмого, — они теперь у нас учатся.

Ивонна принесла сафьяновые ночные туфли. — Почему ты не разуешься? — Она опустилась на колени и стала стаскивать с него краги. Робер погладил прекрасные черные волосы жены, он смотрел на ее белую склоненную шею и завитки на затылке. Ивонна вскинула глаза на Робера и удивилась печальному выражению его лица… — Что с тобой? Что-нибудь случилось? Уж не болен ли ты?.. — И хотя Робер отлично понял, что она хотела сказать, он ответил с наигранным изумлением: — А почему ты спрашиваешь? Все в порядке, ничего не случилось, я здоров, как бык… — У тебя такой грустный вид. — Нельзя же вечно смеяться… — Он сам знал, что кривит душой. Ивонна поняла, что он что-то скрывает, сердце у нее сжалось, но она не решилась настаивать. Раз он не хочет говорить… Не стоило объяснять, что даже если пришли тяжелые времена, то все же минуты встречи… Поэтому она только улыбнулась смущенной улыбкой, своей особенной улыбкой, которую он так часто представлял себе в Мальморе, глядя на гравюру, изображавшую Марию-Антуанетту перед судьями.

Робер осматривал квартиру, как будто видел ее впервые: крошечная передняя, четыре комнаты, направо спальня, налево гостиная, дальше — детская и ванная комната. Приобрели они только гостиный гарнитур, — после выставки декоративного искусства ему вдруг захотелось иметь мебель в современном стиле: маленькие столики, стулья и кресла из выкрашенного в черный цвет металла с белыми кожаными сиденьями; в остальных комнатах обстановка сборная — его и ее, и несколько случайных находок Ивонны: все вещи по ее вкусу — низенькие креслица, полированное