дерево, тяжелые портьеры. В спальне на камине белого мрамора стояла статуэтка — «Поцелуй» Родена, а в столовой — бронзовая женская головка с маками в распущенных волосах — подарок тещи. Чего только не принимаешь в дар от тещи! В столовой мебель в английском стиле — красное дерево с медными аппликациями. Надевая сафьяновые туфли, Робер с удивлением приглядывался к висевшему над посудным столиком странно знакомому натюрморту в рыже-зеленых тонах: свисающий со стола заяц, кочан капусты, фрукты в вазе, стакан красного вина. Впервые в жизни он обратил внимание на резьбу золоченой рамы и подивился про себя затейливому ее узору.

Тут только он заметил, что Ивонна с увлечением что-то рассказывает ему. Правда, он слышал ее и даже время от времени вставлял: «Да? Да что ты?» — но только сейчас смысл ее слов дошел до его сознания. Ивонна говорила о какой-то женщине: очень милая женщина, нет, не просто милая, а замечательная. Какая женщина? Ах, та, которую Ивонна встретила в женской организации, кажется, еще на пасху. Значит, Ивонна, с ней видится… Меньше всего ему хотелось думать сейчас об этой женщине. В душе таилось разочарование, горечь. Он мечтал о доме, об отпуске, как о чуде. И вот чудо совершилось. А тут Ивонна про эту женщину… Робер думал: понятно, когда вот так встречаешься, не знаешь, с чего начать разговор. Ну и болтаешь о пустяках.

Нет, разочарование шло не отсюда. Чего, в сущности, он ждал? Что произошло? Вот он так долго держал Ивонну в своих объятиях и все-таки…

Когда они перешли в спальню, Робер снова обнял жену. — Оставь, ну оставь же, — со смехом повторяла Ивонна. Он отпустил ее, но окончательно помрачнел. По всей спальне Ивонна развесила и расставила фотографии Робера. Робер — в платьице, Робер — в мундирчике лицеиста, Робер — в солдатской форме, Робер — после первого причастия, Робер — жених, Робер — стоя, Робер — сидя, Робер — бритый, Робер — с усиками… Смотри-ка, целая выставка Роберов, — пошутил он. Ивонна снова смущенно улыбнулась. В сущности, оба они были, как чужие. Не оттого ли он так грустен? — Садись сюда, — сказала Ивонна и первая опустилась на диван, поманив мужа рукой; пальцы у нее были длинные с ярким лаком на ногтях. Он повиновался. В конце концов, все было, как должно было быть, как всегда бывает, но когда мечтаешь, мечтаешь без конца и возвратишься вот так, сразу… одним словом, настоящие солдатские мысли. Может, потому, что там они забыли, что такое женщина.

— Расскажи мне все, все, — начала Ивонна, — о полковнике, о вашем замке, о Ватрене.

И он рассказал ей о полковнике, о замке, о Ватрене. И о многом другом. О том, как все дружно ненавидят Авуана, о денщике, разворовавшем их библиотеку, о своих прогулках с адвокатом. Она с трудом могла представить себе его комнату, денщика, майора Мюллера, Сикера, Серполе… Он сказал, что в первой роте служит Барбентан. Знаешь Барбентана? Тот, который писал в «Юманите» о кагулярах. Рассказал ей о циркуляре Даладье, о ПН и о прочем… Теперь она слушала его совсем по-другому. Она вся как-то выпрямилась. Он видел рядом с собой ее высокую, тяжело дышавшую грудь и, не удержавшись, прикоснулся к ней. Но Ивонна отвела нескромную руку и взяла ее в обе свои ладони. Между бровей у нее появилась складочка, а большие темные глаза глядели на него с знакомым серьезным выражением. Робер не хотел показаться настойчивым и снова начал объяснять, что такое ПН.

— Послушай-ка, Робер, я обязательно ей об этом расскажу.

Кому — ей? Ах, той женщине? Ивонна просто помешалась на своей новой подруге, через каждые три слова о ней говорит. Легкая складка между бровей стала заметнее: — Глупости какие! Во-первых, она вовсе мне не подруга, во-вторых, я знакома с ней не со вчерашнего дня… Очевидно, ты просто не понимаешь, как это важно, ведь никто не знает об этих самых ПН. Уверена, что они ничего об этом не знают!

Они? О ком она говорит? Разумеется, та женщина была коммунистка. У Робера защемило сердце. Зачем Ивонне это понадобилось?.. Чего ради без нужды подвергать себя опасности! Он стал ее расспрашивать. Так что же, эта женщина связана с партией? Ивонна взглянула на него, лицо ее вдруг изменилось. Она смотрела на Робера, полуоткрыв рот, и тяжело дышала.

— Ты пойми, кошечка, к чему я это говорю, ведь я о тебе и о детях беспокоюсь… Ты прекрасно знаешь, что я лично ничего не имею против коммунистов, совсем наоборот. И даже с тех пор, как я узнал о ПН… Временами, знаешь, что мне приходит в голову? А что если пойти, скажем, в первую роту к лейтенанту Барбентану, повидаться с ним, поговорить, как бы там меня ни предупреждали? И вот я никак не решусь отправиться в Ферте-Гомбо… Их рота расквартирована в Ферте-Гомбо, а у нас, когда говорят «Ферте-Гомбо», все сразу понимают, о чем идет речь… Но, с другой стороны… ты и дети, ну зачем, зачем это нужно? Если начнут с кого-нибудь из них, с тех, кто действительно работает, потом доберутся и до вас!.. Нет, нет, не возражай. Если бы ты знала, сколько я себе крови перепортил! Сидишь ночью в Мальморе и думаешь, думаешь… Даже вспоминать тошно. Да и потом ни к чему это не приведет. И, пожалуйста, не уверяй меня, что раз ты ничего не делаешь, раз ты не коммунистка, тебя не тронут… Ведь ты ничего не знаешь. Там вот начинаешь понимать, потому что в армии… и, кроме того, мы под надзором жандармерии Сены и Марны. А ты, ты ничего не можешь знать, да и все вы тоже. Ты сама видишь, что ничего вы не знаете: вы даже не слышали о ПН… Но ПН — это еще полбеды, а что делают по всей стране, и не только с мужчинами! Это звери, пойми ты меня, настоящие звери! Подростков несчастных, женщин… никого не щадят. Именно звери. Мы живем в варварские времена. А что творится в тюрьмах! Людей забирают ночью, законов больше не существует, нет ни к чему уважения, подсунут тебе что-нибудь в карман, а потом начнут мучить. Мы, видите ли, воюем с Гитлером, но Гитлер-то — вот он где, здесь, он над нами взял силу. Помнишь?.. Когда же это было?.. Полгода тому назад или месяцев семь-восемь? Ну, когда мы с тобой ездили