в Версаль на празднование стопятидесятилетия Декларации прав человека. Помнишь тамошнего мэра, как же его звали? Гей… Гей… Там один оратор выступал с речью и вдруг заявил: слишком много говорят о правах человека, не пора ли поговорить о его обязанностях? Еще, помнишь, я тебе тогда сказал: странно! Как это они Гитлера не пригласили на празднование дня взятия Бастилии… А теперь вот считается, что мы воюем против Гитлера, но ведь Гитлер-то у нас в доме. Не напрасно я тебя предупреждаю — надо быть осторожней, бархатная моя, кошечка моя любимая, надо быть осторожней…

И вдруг он расхохотался: — Нет, вы только представьте себе: Ивонна Гайяр обвиняется в восстановлении запрещенного сообщества.

Ивонна улыбнулась своей чуть-чуть смущенной улыбкой.

У входной двери позвонили. Она вскочила с дивана:

— Дети!

Ну и подняли же они шум, когда увидели папу!

* * *

Двое суток отпуска — что может быть быстротечнее!

Только-только хватает времени поговорить, прикоснуться друг к другу, вновь поверить в существование друг друга… Ивонна в Париже, где война началась с ложных воздушных тревог, Ивонна, одна после разрыва со своими стариками, одна с детьми, делит время между магазином и домом. Ей самой пришлось доставать черную бумагу для штор, она сама наклеила, и очень неплохо наклеила, крест-накрест полоски белой бумаги на стекла, — говорят, что при бомбежке заклеенные стекла не вылетают. Сначала над Ивонной смеялись, а через три дня на всех витринах появились бумажные наклейки в виде цветов, звезд, птиц… По случаю затемнения она запирала магазин как только начинало смеркаться; впрочем, и покупателей было мало; в основном люди приносили в починку часы, а мастера, как на грех, забрали в армию. Ивонна сама носила часы часовщику на дом — на улицу Абукир, но старик пил запоем, никогда не сдавал заказов в срок, работал кое-как, приходилось одни и те же часы таскать ему по два, по три раза. Наконец, Ивонна откопала другого мастера, жил он еще дальше, на улице Отвиль. Только обручальные кольца шли попрежнему бойко.

Ивонна ни за что бы не стала спускаться в убежище, если бы не дети. С первых же дней войны парижан заставляли проделывать немыслимые гимнастические упражнения. Казалось, вдруг разверзаются врата ада: вой сирен, свистки, истошные крики дежурных, топот людей, в панике несущихся вниз по лестнице, великое переселение тюфяков, складных стульев, одеял. Затем грохот орудий, гул моторов, зловещие узоры прожекторов, скрещивающих в небе свои лучи, рев пожарных машин, раздавленные в кромешной тьме люди. А утром оказывалось, что это была ложная тревога, никакие вражеские самолеты не появлялись, вовсе незачем было покидать комнату, тепло, сон и бежать по сквозняку в промозглый, душный погреб, слушать нелепые и панические разговоры соседей. В лучшем случае говорили, что это учебная тревога, что нужно закалить нервы парижан, подготовить их, создать у них соответствующие рефлексы. И впрямь: у парижан старались развить мускулы страха, поджилки паники, научить их смазывать пятки. Каждый вечер с Елисейских полей, с берегов Сены, со стороны завода Рено, Монмартра, парка Монсури, Венсенского леса и Лоншана поднимались бесполезные колбасы аэростатов. О них, впрочем, рассказывали чудеса: они, мол, прикрывают весь Париж проволочной сетью, о которую начисто срежут себе крылья гитлеровские самолеты.

Помните, как это раньше проделывали с автомобилистами? Ах да, ведь вы были тогда ребенком, а может быть, даже и не родились еще на свет. Происходило это примерно в 1910 году… бандиты натягивали поперек шоссе проволоку, туристы проезжали. Раз — и голова с плеч, — в ту пору ездили больше в открытых машинах, особенно летом…

Чего, чего только не наговорят в бомбоубежищах. И детишки спросонья хнычут. В конце концов Ивонна махнула рукой и перестала ходить в бомбоубежище.

Но зато в убежище она познакомилась со всем домом. Раньше она ни с кем из жильцов не разговаривала. Заговоришь раз, а потом уж не избежать ежедневной болтовни с соседями у консьержки или на лестнице. Например, она никогда в жизни не встречалась с мадемуазель Монестье, старой девой с третьего этажа, которая верила в переселение душ, и как сейчас помнила то время, когда она была саранчой во времена египетских фараонов; она могла часами рассказывать о библейской засухе и исходе иудеев из Египта. Или взять господина Мюра, торговца подвязками, чьи сердечные дела веселили всех кумушек в доме. Какую-то девицу «из этих» он выдавал за свою племянницу. Или молодую чету Шульц с пятого этажа — лотарингцев; вернее, она была испанка, — подумайте только, у них в гостиной висели настоящие кастаньеты! И разве прежде Ивонна заговорила бы с Луазо-Труве — соседями, жившими через площадку? Это были люди, что называется, душа нараспашку, денег у них, судя по всему, уйма, и достаются они им легко, но квартиру снимают маленькую, такую же, как у Робера с Ивонной. Сам Луазо-Труве был каким-то маклером, его супруга вечно где-то шныряла и в любую минуту могла «присоветовать выгодное дельце». С начала войны у них целые дни топтался народ, и шум они подымали ужасный. Жрали с утра до вечера, даже вчуже противно. Они очень баловали Боба и Монику, задаривали их сластями, игрушками — просто неудобно. Но они же предупредили Ивонну, что старики Робишоны — теща и тесть Гильома Валье — сообщили консьержке, будто Гайяры — опаснейшие агенты Москвы, что они ездили туда за директивами и, конечно, спекулируют в магазине золотом.

— Робишоны никак не могут простить нам замужество Мишлины, — сказал Робер. Они лежали в большой широкой постели, сказочной постели, в доверчивой тишине ночи, в черной ночи неузнаваемого Парижа, Парижа лжевойны, Парижа, ставшего для Ивонны кошмаром; но в тот вечер он был воплотившейся мечтой Робера. Говорили шопотом, потому что в соседней комнате спали дети, и, лежа рядом, они чувствовали нежность и горечь.

— Не знаешь, что с Мишлиной? — спросил Робер, следуя за ходом своих мыслей.

— Не знаю, — ответила Ивонна. — Я не видела ее с тех пор, как Гильома мобилизовали. Кажется, она тоже к своим старикам не ходит, они поссорились в августе; Мишлина переселилась в четырнадцатый округ… Ей теперь уже незачем ходить к нам в магазин… А может быть, не решается. Я слышала, что Гильом в Каркассоне… В сентябре я встретила в подвале старуху Робишон, она мне об этом сказала…

Они заговорили о Пьере Кормейле. С тех пор как Робер сделал в Обществе друзей СССР сообщение о развитии сельского хозяйства в Советском Союзе, молодой