– Лепила, – зашептала в ухо, – на Сорок пятом километре маляву передай в лазарет. Веселовой Любаше.

Горчаков кивнул и сунул записку в рукав полушубка. Он чувствовал ее теплое дыхание и грудь, навалившуюся на плечо. Даже «лепила» произнесла не по-блатному, а как-то… как это может прошептать только очень красивая женщина. Тут Горчаков был согласен с начальничками.

62

Сан Саныч еле дошел до своей камеры. Лег на кровать. Как и обещал Антипин, его никто не поднял, и он лежал обессилевший, проваливался в сон, и тут же просыпался. Он очень устал за этот месяц, смертельно устал. Ему предложили выбор – оговорить товарищей, наврать на них и послать их в лагерь или отправить в лагерь любимую.

Половинка лезвия лежала в двух шагах. Помешать никто не мог. Он не торопился, понимая, что на это тоже нужны силы, но и не волновался… Просто надо было немного отдохнуть. Он забывался и видел в полусне, как из руки течет кровь, как заливает тельняшку, впитывается в грязный матрас… Он видел себя со стороны, осознанно переступающим черту, за которой уже ничего не исправить. Черта была здесь. В его камере.

Он сел в кровати, вспоминая, где лежало лезвие, трусливо дрогнуло сердце, но он быстро спустился на пол – Николь и Катю не тронут, я никого не предам, их оставят в покое… Лезвие лежало на месте. Он выскреб его ногтями из щели, руки были неспокойны, оно выпало, он поднял и прислушался к коридору. Было тихо. Он стиснул челюсти, ему все-таки было очень плохо, руки не держали лезвие и сильно тряслись… и внутри все дрожало. Он переполз на коленях в угол, сунул руки между ног и нащупал мягкое запястье, сухожилия, какие-то тонкие кости… надо было резать здесь.

Он нагнул голову, увидел острие возле вздувшихся вен, и ему стало плохо, голова закружилась, он схватился за стену… Не надо ни о чем думать, просто одно движение – и не смотреть… лучше лечь, надо лечь и закрыть глаза… Он лег на кровать и сунул руки под себя. Захотелось в последний раз подумать о Николь. Тут же набухли слезы, но он нахмурился, взял Катю на руки, прижал крепко. Обнял Николь. Они ему не мешали. Он слышал, как бьются их сердца. Нащупал лезвием запястье и совсем спокойно подумал: хорошо, что Катя и Николь будут рядом…

В коридоре загремело, в его двери громко оборачивался ключ. Сан Саныч дернулся, вздрогнул и сел, выронив лезвие, из верха правой ладони сильно потекла кровь. Он зажал кулак, высматривая на полу лезвие. Над ним стоял надзиратель:

– С вещами!

– Что? – Белов не узнавал своего голоса, и все смотрел на пол.

– Собирайся!

– Я?

– Матрас возьми. На выход!

Его привели в общую камеру. Она была большая со сводчатыми потолками и двухэтажными нарами. В центре длинный стол и лавки. Примолкли, когда завели Белова. Дверь сзади закрылась, Сан Саныч стоял у всех на обозрении и хмуро осматривался, куда положить матрас. Там, где он держал его рукой, из порезанной ладони напиталось крови. Хорошо, что матрас черный, подумал Сан Саныч, он был опустошен и спокоен до безразличия, как будто все, что хотел, уже сделал.

– Еще один фраерок! По какой статье плывешь, матрос? – с верхних нар спрыгнул молодой парнишка. Бритый, в белой когда-то майке. – В картишки есть что проиграть? Тельничек поставишь?

С нар, откуда он спрыгнул, с наглым любопытством смотрели на Белова еще несколько полубандитских рож. В Игарке таких хватало. Сан Саныч не обращал на него внимания, смотрел, куда лечь.

– Отстань от человека, – крепкий, тоже бритый дядька в очках сидел за столом и читал книжку. – Вон, занимай пока… – он кивнул Белову на пустые нары, ближние к двери.

Сан Саныч кивнул устало.

– Не хочет морячок у параши!

– Чистенький! Мамкины пирожки из жопы торчат! – заржали сверху.

Сан Саныч раскатал свой матрас кровью вниз и лег. Рядом спиной к нему лежал здоровый толстый мужик. Сан Саныч глянул на ладонь, текло меньше, он зажал рану другой рукой и уткнулся в подушку. Он только что мог закончить свою жизнь, но оказался здесь. Лезвие осталось в камере. Он никак не мог выйти из того состояния или не хотел выходить. Решение, которое он сегодня принял, было правильным… Ему хотелось отступить назад и сделать все хорошо.

Сосед перевернулся и посмотрел на Белова. Это был Самсонов – начальник Игарского госрыбтреста, вор, Белов видел его у Квасова.

– Вы давно с воли? – Самсонов косился на Сан Саныча заплывшими от сна глазами.

– Давно, – сквозь зубы ответил Сан Саныч и закрыл глаза.

Он только что неловко резанул свою руку, а теперь лежал рядом с вором. В одной камере с ворами лежал… Его размышления прервал малолетка, что первый соскочил с нар. Подошел, вихляясь, открыл парашу и, не особо целясь, стал дуть в нее, запел на мотив популярной песни:

– Первым делом, первым делом на допросы. Ну а лагери? А лагери потом! Ты чего, какой главный? Тельняшку на что меняешь?

Сан Саныч молчал.

– Зря, на пересылке все равно разденут… – похихикивая, надел портки. – И прохоря у тебя добрячие, – парнишка рассмотрел беловские ботинки. – По этапу пойдешь, сразу их меняй, с ногами сымут!

Сан Саныч молчал.

– Ты что, в натуре, какой важный? Пятьдесят восьмая, что ли? Эй, Михайло, твоих мастей фраерок будет… – повернулся малолетка к лысому мужику, читавшему книгу.

Антипин его не вызывал. Словно забыл о своем предложении. Сан Саныч отсыпался, у него проходили синяки, и все время думал. Самоубийство стало возможным, и это его успокоило. Он словно нашел дверь, в которую всегда можно выйти даже отсюда. Иногда ему совершенно ясно было, что своим убийством он ничего бы не решил. Антипин объявил бы его врагом народа, испугавшимся ответственности, и посадил бы Николь… прошелся бы по команде «Полярного» и по пароходству. Они могли подделать его подпись и подписать любые протоколы. Но он все равно почему-то стал спокойнее.

Негодование и протест против несправедливого ареста прошли, закончились и надежды, что в его деле разберутся. Давили одиночество и страх за Николь, временами он подолгу «наблюдал», как его маленькая Катя живет в детском доме, – он видел этих грязных, сопливых и голодных ребятишек.

Рядом целыми днями громко храпел ворюга Самсонов. Блатные играли в самодельные карты, вспоминали веселые случаи из своей и чужой лагерной жизни. Лысый мужик – он оказался старостой камеры – читал книжки или разговаривал с двумя другими, явно не блатными арестантами в противоположном углу.

Антипин вызвал на третий день. Опять был корректен, извинился, что его долго не было.

– Тут ваших товарищей допрашивали, хотите почитать? – он достал из стола листы и положил перед Сан Санычем. – Это самый безобидный протокол, но и его показаний хватит лет на двадцать пять.

Это был протокол допроса Грача. Сан Саныч уткнулся с волнением, это было первое хоть что-то реальное, какой-то документ. Долго читал анкету Грача, потом начало протокола, где старика спрашивали, кем и когда он работал на «Полярном»…